Илья ЭРЕНБУРГ

НАША ЗВЕЗДА

Кто видел Касторное, его не забудет: здесь все, о чем долгие месяцы мечтала Россия — начало возмездия.

Луна обливает ядовитой зеленью снег. Тысячи и тысячи немцев. Одни разорваны снарядами, другие расплющены танками, третьи, похожие на восковые фигуры паноптикума, скошены милосердной пулей. Метет. Снег засыпает трупы, рядом показываются, оголенные ветром, другие. Их не сочтешь. Здесь нашли конец завоеватели, мечтавшие о соболях, о золоте, о скипетре мира. Полковник обнажил желтые клыки старой крысы. Рыжий фельдфебель прижал к груди флягу. Чудом уцелевшее, пенсне дрожит на носу лейтенанта; а тела у лейтенанта нет: прошел танк. Немцы истоптаны, нашинкованы, нарублены. Они мечтали о «колоссальном» — любимое немецкое слово. Что же, Касторное это колоссальный Некрополь. Здесь Россия встретилась со справедливостью — долгожданная встреча. Полтора года этого зрелища жаждала наша страна. Мы слушали рассказы о виселицах, о лагерях смерти, о городах, растоптанных немцами. Мы слушали молча, а сердце билось и порой трудно было дышать. И вот — возмездие. Здесь лежат жадные померанские фермеры, возжаждавшие русского чернозема. Здесь лежат эсэсовцы, кричавшие о «народе господ». Здесь лежат пивовары, колбасники, химики, мастера заплечных дел. Здесь лежат немцы, прошедшие от Каунаса до Воронежа; они несли смерть в сумке, как вечную ручку, как зажигалку, или перочинный ножик. Но смерть поднялась на них, подобная древнему бурану. Смерть их взяла, и они застыли в последней судороге, ощеренные, жалкие среди чужой им земли. Куски мяса, похожие на части раздавленных машин.

Долина смерти. Офицеры орали: «Скорей», водители впивались в руль, тысячи машин топтались, пытаясь прорваться на запад. Их искрошила наша авиация. Брошенные чемоданы с этикетками европейских гостиниц. Автомобили всех марок «Опель», «Рено», «Бюики», «Фиаты». Легковые машины, прежде мчавшие французских молодоженов на Ривьеру. Грузовики, некогда развозившие датские сливки и голландские сыры. Зенитки — сложные механизмы, превращенные в рухлядь. Эрзац-валенки — из соломы и элегантный кортик полковника. Губные гармоники, компасы, пишущие машинки, куски алюминия, клочки туловищ, железные диски, руки без тел, пражские сосиски, портфели, шлемы, кресты, бинокли и голые розовые пятки, которые торчат из-под снега, как страшная поросль.

Это началось в Воронеже... Чудесный город, обращенный немцами в новую Помпею. Еще взлетали в воздух его дома, заминированные генералом фон Блюмом. Еще немцы твердили об «эластичной обороне». Они шагали, подгоняемые восточным ветром. И вдруг метель закружилась. С севера сорвались русские танки, автоматчики, пехота — через Волово, через Торбуны. Касторное рисовалось немцам узловой станцией, этапом, где можно согреться: французский ром, русская печь. Касторное стало для немцев роковым тупиком.

Те, что вырвались, понеслись на запад. Немцы нумеруют дороги. Дорога к Курску у них была помечена цифрой 13. Для суеверных — дурное предзнаменование. Уцелевшие не забудут дороги 13. Командир дивизии генерал Бенч кричал в бессилии: «Скорей!» Он выскакивал из разбитых машин. Бежал по сугробам. Смерть его настигла, как простого фрица. Ад'ютант Бенча капитан Циглер, опытный разведчик, «работавший» в Сиаме, в Индии, в Китае, махнул белым платочком — прощай, Бенч, здравствуй, плен! Он сидит в жарко натопленной избе, блаженно улыбается и рисует план дальнейшего отступления немцев: «К концу марта наша армия вероятно достигнет линии Днепра...» Я помню, как эти господа еще прошлым летом цедили: «К сентябрю мы достигнем линии Волги». Слово «достигнуть» несколько изменило свое значение.

Солдаты и офицеры германского корпуса, которые вышли живыми из Касторного, по дороге номер 13 бежали к Курску. Их настигала карающая десница Красной Армии. Штабной офицер Отто Зинскер рассказывает о своем пути. Зинскер, как и Циглер — разведчик. Специальностью Зинскера была Россия. Он хорошо из’ясняется по-русски. Я не сомневаюсь, что он мечтал о карьере вице-губернатора Воронежской или Курской губернии.

В его планы неожиданно вмешалось наше наступление: «До 17 января наш штаб — генерала Штрома спокойно находился в тылу — в Касторном. Вдруг мы узнали, что русские прорвали фронт южнее Воронежа. Связь была нарушена. Меня послали, чтобы найти новое место для штаба. Я приехал из Кшени — мне говорят «мы отступаем». 27 января командир нашего корпуса генерал Штром связался с командующим армией, который находился в Курске. Штром сообщил — наши отступают, царит паника, просил о помощи. Ему ответили: «Защищайте Касторное, помощи оказать не могу. Приказываю расстреливать паникеров». Штром: «Расстреливать некому — офицеры покинули свои части». Ему посоветовали: «Пытайтесь пробиться в Курск». У нас не было больше машин — двести автомобилей нашего штаба остались в Касторном. Мы шли пешком. Рядом со мной шел генерал Штром. Мы обходили деревни, приходилось итти по сугробам. Еды не было. За три дня мы потеряли половину людей. Генерал Штром меня вызвал ночью — он сидел в стоге сена. Генерал мне сказал: «Надо раздобыть еду. У нас одна лошадь. Говорят, что на дороге разбитый грузовик с продовольствием. Поезжайте на лошади». Машины я не нашел. Вернувшись, я не нашел и генерала. Я шел пять дней по снегу. Полузамерзший, я пришел в избу, сел около печки и сказал хозяйке: «Зовите русских — сдаюсь». Знание русского языка пригодилось этому солидному разведчику...

А в Курске царила паника. Принеслись мадьяры. Немецкий комендант запретил жителям пускать в дома венгерских солдат. Гонведы ходили по улицам. Просили милостыни и проклинали немцев. Потом показались разбитые части немецкого корпуса. Они кричали: «Русские близко!..». А Красная Армия наступала. На севере была перерезана железная дорога, потом шоссе Курск—Орел. Наши части взяли Фатеж. Лыжники огибали Курск с севера, угрожая дороге на Льгов. После жестоких боев Курск пал. Побросав в Курске десятки составов с продовольствием, с боеприпасами, с машинами, немцы кинулись на запад.

Путь немцев был продиктован Красной Армией. Если берлинские стратеги гадают, где немцам удастся остановиться, мы вправе усмехнуться: передвижением немцев теперь занялись мы.

В нашем наступлении прежде всего поражает ритм: Красная Армия идет не переводя дыхания. Я видел, как шли вперед наши части в неимоверный холод, под красным диском обледеневшего солнца, шевеля деревянными рукавицами и отдыхая на твердом снегу. Я видел, как они шли сквозь метель, когда заносы глотали машины, когда дороги, расчищенные утром, к полдню исчезали. Люди будто плавали по кипящим волнам снежного океана, люди и салазки.

Сорок километров по снежной степи за день — вот наше наступление. Безлюдные пространства оживлены, как проспекты столицы. Ночь напролет крестьянки борются с заносами. Несутся вперед лыжники. Ворчат танки. Базы позади. Трудно догнать дивизию: отвечают «на марше». Карандаши штабистов едва поспевают за неуклюжими валенками пехоты. Всеми овладело священное нетерпение.

Велика материальная сила армии. Героизм тыла, пот женщин растопили сугробы. Харьков может поблагодарить Челябинск, Курск поклониться Свердловску. Но не в одном этом разгадка нашего наступления. Нужно оказать о душе: солдат не инженер, не техник. Солдат это и техник, и художник — он прежде всего человек. Он знает, что значит душа. В наш век бетона трудно снарядами подавить огневые точки. Сердце воина может быть и неприступным дотом в открытом поле и жалкой хибаркой в доте. Мы видим, что стало с психикой фрицев. А Красная Армия уверовала в близкую победу. Наступать стало необходимым, как воздух, как вода.

Я разговаривал с молодым командиром батальона, двадцатилетним капитаном Тищенко. Он рассказал мне о силе уверенности. В Касторном Тищенко оказался один среди семидесяти фрицев. Тищенко не растерялся, он подошел к фрицу, сказал: «Хорошо, что сдаешься...», и семьдесят арийцев, ошеломленные, подняли руки.

Генерал-лейтенант Пухов мне сказал: «Самое трудное создать армию». Может быть для немцев наше наступление показалось чудом. Оно не было чудом для нашего Верховного Главнокомандующего, для наших генералов и офицеров, которые в самые горькие дни минувшего лета создавали армию, способную наступать и побеждать. Повсюду слышишь одно крылатое слово: «Научились». Русский народ никогда не считал зазорным фартук подмастерья, школьную парту, учебу. Нам не дали фору: мы обгоняем в пути. Вероятно немецкий генерал Шнайдер, которому Гитлер приказал держать Курск, изумился бы, увидав тридцатишестилетнего генерала Черняховского. Танкист Черняховский продвигался в познании, как танк — пренебрегая препятствиями. Таков солдат-победитель. Прочтите короткие описания боев за тот или другой город. Можно усомниться в географии: наши части берут города с запада или с юга или с севера, но не с востока. Они идут по тылам противника. Немцы напрасно лопочут о «линии оборонительного фронта» — их фронт прорезан нашими частями. Доезжаешь до последнего пункта, указанного в сводке Информбюро, и узнаешь, что лыжники или пехота уже прорвались на пятьдесят километров вперед.

Мы всегда брали смелостью. Мы берем теперь и смекалкой. Капитан Тищенко с горсткой бойцов, зная, что немцы подслушивают его приказы, кричал: «Полк соседа налево! Два батальона на правый фланг!» И немцы побежали.

Наступление живет не только на картах, не только на территории, оно живет и в сердце каждого бойца. У Волова наш танк окружили немцы. Они вывели из строя трех танкистов. Четвертый, старший сержант Котлярев, отбил немцев ручными гранатами. Он уложил сотню фрицев. Раненый, он не пошел в госпиталь, ворчал: «Сейчас не до этого» — он ведь наступал. В тот же день он был вторично ранен. Может быть накануне Котлярев, проходя через село Мишино, видел русскую женщину Глазкову, ребенка которой немцы бросили в колодец? Есть огонь, который не залить водой: он ищет другой влаги — крови.

Четыреста немцев пытались совладать с пулеметчиком Хаджи Бабаевым. Он не дрогнул: бил немцев. Но вот вышли патроны. Бабаев с винтовкой стал пробивать путь, он бил немцев штыком и прикладом. Немецкая пуля его тяжело ранила. Бабаев все же дополз до дома и оттуда продолжал стрелять. Немцы не сумели его взять. Они подожгли дом. Умирая, Хаджи Бабаев видел триста немецких трупов.

В темной избе я встретил раненого бойца Неймарка. У него была седая щетина и добрые глаза немолодого человека. До войны он был бухгалтером в Чернигове. Теперь он занят одним: убивает немцев. Наверно два года тому назад он не решился бы убить и цыпленка. Он мне сказал: «Прежде, когда приключалась беда, у нас острили — «еврейское счастье». А вот у меня действительно еврейское счастье — осколок мины оторвал три пальца на правой руке, но два остались, и остались те, что нужно — могу продолжать...» Раненый, он думал об одном: о наступлении.

Ночью из штаба дивизии передают в батальоны, в роты магические слова «В последний час». Тогда каждый боец слышит шаги миллионов. Украинцы повторяют: «Оце тoби проклятий нимець за мий Киив». Радостно улыбаются кубанцы, и белорусс шепчет: «Теперь уж скоро...».

Бои на запад от Курска и в Орловской области носят ожесточенный характер. Немцы подбрасывают резервные части. Я видел пленных из новых егерских батальонов, сформированных осенью в Восточной Пруссии. Их привезли на транспортных самолетах. Фрицы из 40-го отдельного полка напоминают фрицев первых дней войны. Эти еще не знают, что такое Россия. Они отчаянно контратакуют. Взятые в плен, они кусаются, царапаются. Двадцать месяцев Гитлер их берег про черный день. Теперь пришлось тряхнуть копилкой… Смешно было бы говорить о разложении германской армии. Наша уверенность в победе построена не на просветлении немецких олухов, но на мощи Красной Армии. Немец огрызается. Конечно, это не тот оскал: зубы зверя поредели. Но у него еще есть зубы. Может быть мы и не проветрим немецких мозгов. Но зубы немцу мы выбьем.

Далеко впереди наши части. Вот уже много недель они живут за счет трофеев: в Касторном, в Щиграх, в Курске, в Золотухине, в Фатеже немцы оставили огромные склады. Здесь и наша мука, и французские сардины, и голландский сыр, и повидло из Киева, и сигареты из Сербии. Боец закусывает литовской полендвицей, а запивает сухарь бургундским вином... Плененная Европа не спасет немцев. Сербы, французы, греки могут вздохнуть свободней: они теперь начинают кормить не своих тюремщиков, но своих освободителей.

Война — наука. Мы сдали экзамен. Мы не зарекаемся: мы будем и впредь учиться. Но теперь мы можем сказать: на наших победах будут учиться народы. Война не только наука, это искусство, вдохновение. Помимо образования требуется талант. Наступление еще раз показало, до чего талантлив наш народ. Разве десять лет тому назад наша молодежь думала о плане Шлиффена, о танках, о клещах? Мы жили другим. Но воевать так воевать, и народ Пушкина, Мусоргского, Менделеева, Павлова, народ Ленина создал плеяду блистательных полководцев. У немцев еще больше технической выучки, аккуратности. Но куда этим колбасникам и пивоварам до русской фантазии, выдумки, широты ума и сердца! Да, война не только наука и не только искусство, война нечто большее. Это очень трудное, горькое, страшное дело, но оно глубоко человечно. Победа зависит от сердца. Мы говорили это в дни наших поражений — мы знали, что победы впереди. Мы говорим это и теперь. Мы наступаем, потому что с нами человечность, правда, мудрость седоволосой истории доброта той белокурой девочки, которая машет сейчас ручонкой красной звезде, повторяя: «Наши! Наши!» Я не знаю, были ли в истории человечества армии сильнее Красной Армии. Я знаю одно: не было и нет армии человечнее. В этом сила нашего наступления. Я гляжу сейчас на черное небо. Луна уже спряталась. Снег хрустит. По снегу идут и идут полки. А в небе большая мохнатая звезда. Я думаю о другой звезде. Ее не видно. Она на ушанках. Она светит миру: наша гордость, наша армия, наша звезда.

Гор. КУРСК.

«Красная звезда»