Советский народ, несмотря на колоссальное напряжение войны с врагом, широко отмечает сорокалетнюю годовщину со дня смерти Чехова. Имя и слово великого писателя с особой любовью и силой прозвучит в эти дни по всей стране, «и назовет его всяк сущий в ней язык».

Но наши годовщины и юбилеи примечательны не только тем, что выполняют задачу широчайшей популяризации среди масс людей подвигов и дел наших богатырей и гениев. Они составляют обычно заметную веху в изучении их жизни и творчества, дают их переоценку с точки зрения больших задач современной жизни. Такое переосмысленье должно быть сделано и по отношению к Чехову.

Установившаяся издавна традиция прочно закрепила за периодом 80-х годов, когда выступил Чехов, репутацию сплошного и беспросветного общественного мрака, глухого и тяжелого безвременья. Дореволюционные ученые и беллетристы из либерального и народнического лагеря использовали, кажется, все синонимы темноты и безнадежности, чтобы внушить читателям мысль о полной парализации сил революционной борьбы по скованности всех социальных отношений в эти годы. За ними до сих пор покорно следуют и некоторые наши историки и литературоведы, а от них соответственное освещение передается в школу- не только среднюю, но и
высшую.

Но легко видеть, что, по существу, исследователи, которые принимают такую характеристику, становятся вольно или невольно на точку зрения тех людей 80-х годов, которые не видели перспектив общественного развития. Они упускали из виду или игнорировали те зачаточные моменты и формы рабочего движения 80-х годов, которые открывали грандиозную перспективу в будущее. Кризис народнической формулы прогресса и народнического движения рассматривался при такой трактовке вопроса как кризис и приостановка вообще всякого прогрессивного движения.

Узость и ограниченность такого понимания совершенно очевидны: считать период, когда «рабочее движение продолжало расти, охватывая все новые и новые районы» «Краткий курс истории ВКП(б)»), когда «за пятилетие (1881-1886 гг.) было более 48 стачек с 80-ю тысячами бастовавших рабочих» (там же), когда на опыте морозовской и других стачек рабочие учились понимать, что они «многого могут добиться организованной борьбой», когда группа «Освобождение труда» подняла знамя марксизма и уже подготовляла марксистскую социал-демократическую партию в России, - считать этот период «безвременьем» и эпохой беспросветного мрака значит впасть в грубую ошибку и итти против очевидных фактов. Реакция действительно составляла в 80-е годы наиболее заметный на внешней поверхности факт. Трагическая растерянность некоторых групп интеллигенции действительно больше всего бросалась в глаза тем, кто привык судить о духе эпохи по сочинениям учителей народничества. Но об'ективно и с точки зрения исторической перспективы 80-е годы были временем подспудного созревания революционных сил.


***

Отсюда становится понятным отношение к Чехову современной ему критики. Когда Чехов выступил со своими рассказами-миниатюрами, искрящимися веселостью и смехом, господствовавшая народническая критика исполнилась негодования. «Он смеется! Как он смеет смеяться, когда мы в тоске и трауре! Он


опустошенный человек, расходующий свой талант на пустяки мелочи. Куда приведет его безыдейность и общественное равнодушие?» таков был смысл заявлений таких столпов тогдашней критики, как Михайловский и Скабичевский. Это, понятно, раздражало Чехова. A. М. Горький записал его грустное заявление: «Критики похожи на слепней, которые мешают лошади пахать землю… Я двадцать пять лет читаю критики на мои рассказы, ни одного ценного указания не помню, ни одного доброго совета не слышал. Только однажды Скабичевский произвел на меня впечатление: он написал, что я умру в пьяном виде под забором».

Нам нужно решительно отбросить встречающиеся кое-где и доныне отголоски этих вредных рассуждений о безыдейном веселонравии Чехова. Чехов в своих произведениях не кричал, не заклинал и не проклинал. Он усвоил манеру внешне- спокойного, на первый взгляд даже беззаботного показа явлений жизни. Но это были вовсе не натуралистические безыдейные зарисовки: его рассказы вскрывали черты действительности неизмеримо глубже десятков самых об'емистых народнических повестей, они говорили читателю, как много рабьего и пошлого духа, гнусных крепостнических пережитков, собственничества и хищничества, подлого глумления над человеком сохранялось под оболочкой кажущегося благополучия русской жизни.


И когда даже много лет спустя нашему учителю И. В. Сталину потребовалось разоблачить остатки тупого и грубого администрирования, еще сохраняющегося кое-где, он дважды (в статье «Головокружение от успехов» и в ответе комсомольцу Иванову) использовал образ чеховского унтера Пришибеева. Когда товарищ Сталин гневно обрушился сокрушительным ударом на попытки врагов внести обывательскую трусость в ряды нашей великой партии, он использовал образ
чеховского «человека в футляре» Беликова. Вот какую громадную идейную силу заключают и посейчас эти маленькие рассказы Чехова.

***

После того, как Чехов перешел к крупным повестям, изображавшим жизнь наиболее известных ему социальных слоев - разночинной интеллигенции, чиновничества, дворянства, крестьянства,его начали отождествлять с его «хмурыми» героями и журить за то, что он пессимист, не видящий путей жизни, нытик, распространяющий безверие и общественную апатию.


Это опять-таки глубоко и законно возмущало Чехова. И. А. Бунин передает такой интереснейший разговор с ним: «Читали, Антон Павлович?-скажешь ему, увидав где-нибудь статью о нем.

А он только покосится поверх пенснэ:

-Покорно вас благодарю! Напишут о ком-нибудь тысячу строк, а внизу прибавят «А вот еще есть писатель Чехов: нытик!…». А какой я нытик? Какой я «хмурый человек»? Какая я «холодная кровь», как называют меня критики? Какой я «пессимист»? … И слово-то противное: «пессимист»… Нет, критики еще хуже, чем актеры, на целых семьдесят пять лет отстали в развитии от русского общества».

B другой статье о Чехове Бунин прибавляет:

«Раздражался он редко, а если и раздражался, то изумительно умел владеть собой. Помню, например, как он однажды был взволнован характеристикой его таланта в одной книге, где говорилось о равнодушии Чехова к вопросам нравственности и общественности и о его мнимом пессимизме. И однако его волнение сказалось только в двух, сурово и задумчиво сказанных словах:
-Форменный идиот!»
Не согласиться с Чеховым в этой характеристике нельзя. Но беда в том, что «форменные идиоты» оказали влияние и на последующее изучение Чехова. Некоторые до сих пор убеждены, что Чехов приемлем для нас только критической стороной своих произведений.


Этот тезис нам тоже нужно решительно отбросить. Чехов действительно развенчивал идеалы иллюзорные и утопические, не оставляя от них камня на камне. Он безжалостно разбивал народническую веру в мужицкие устои и в исцеляющую силу деревенской жизни. Он клеймил жалкие метания сотен интеллигентов, которые начинали с порывов к революционному. героизму, а заканчивали погружением в болото обывательщины. Он всевал против иллюзий толстовского непротивленчества и категорически заявлял, что «в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в толстовском целомудрии воздержании от мяса».


Но это вовсе не означало, что у него не было собственного жизненного идеала и что он приглашал читателей к безнадежной философии героев «Скучной истории». Чехов видел в нытье и безочаровании болезнь и проклятие своего поколения, он призывал к активному, действенному отношению к жизни. Устами Ирины из «Трех сестер» он заявлял: «Человек должен трудиться, работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом одном заключается смысли цель его жизни, его счастье, его восторги… Работать нужно, работать». И в той же пьесе он говорит от имени другого героя: «Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку».


Таковы черты идеала человеческой жизни, запечатленного в творчестве и переписке Чехова. Стонт припомнить, что в Чехова был влюблен, его обожал такой страстный и активный борец, как Алексей Максимович Горький, который, конечно, был неспособен возвеличить безыдейного нытика. Чеховский положительный идеал отражает высокие и драгоценные качества русского народа и передового русского человека, - ненависть к паразитизму и насилию, жажду социальной правды, стремление видеть людей простыми, красивыми, гармоническими, духовную тонкость и внутреннюю деликатность, горячую любовь к Родине.


Воспитать в себе эти стремления в подневольной стране было нелегким делом. «Напишите-ка рассказ, - писал Чехов в 1889 году Суворину, - рассказ том, как молодой человек - сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучавший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и Богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская: кровь a настоящая человеческая». Эти строки жгутся, они показывают, как Чехов неустанно шел вперед и поднялся до больших человеческих идеалов, которые чудесно запечатлел в своих произведениях.


Вот почему товарищ Сталин включил его имя рядом с именем Горького в состав великих представителей русской нации. Вот почему так естественно, что советский человек отвел Чехову в своем сердце такой хороший, такой ласковый уголок. И поэтому в день 40-летней годовщины со дня смерти Чехова советские люди понесут к его могиле и посвятят его памяти горячие чувства благодарности и
любви.
E. А. БОГОЛЮБОВ- профессор Молотовского. педагогического института.