Воля к жизни

Н. Вагнер

Еще до войны мне пришлось побывать на одной из гигантских гидротехнических строек. Шлюз лепился внизу, у скалы, обтесанной человеком, но там, где ближе подступало озеро, камень был еще дик и не обуздан. Скала глубоко вторгалась в озеро, и на вершине ее, на корке земли в какую-то четверть метра, росли сосны.

Когда люди смотрели снизу на их высокие, бороздившие небо стволы, им казалось, – сосны сорвутся и упадут с высоты, туда, где взрывали камень, где курчавели зa шлюзом груды под битых березок. Но сосны прочно стояли наверху, прочно цеплялись корнями за камни, потому что они хотели жить, потому что их окружал великий простор свободы. И свежая поросль зеленела у их подножья.

Я увидел Урал, когда на западе горели селенья и горький дым обволакивал исконно русские земли. Рушились дворцы искусства, храмы человеческой мысли, заводы, взращенные не человеческим мужеством. Страна кровоточила, и светлая кровь ее вольнолюбивых детей увлажняла поля. Я ходил по Уралу с раскрытыми глазами: здесь создавался заслон, залог грядущих побед, великая оружейная кузница. Мне хотелось увериться, была ли она и великой кузницей человеческой воли.

Был вечер. Мы сидели в шахтерском доме старика Исмагилова и беседовали о всяческих житейских делах, когда я спросил его: – «За что вы получили эту медаль – «За доблесть»? – Исмагилов ответил не сразу:

– Что обо мне говорить – мало у нас шахтеров? В Половинке, Кизеле, на Губахе! Хамзя Абасов – это он с «Октябренка», в «Сталинугле» – пять забоев один обслуживает. Он за день, поди, на четыреста, а то и до семисот процентов нормочку выполняет. Шутка-дельце – за пятерых под землей уголек колупать! Или Поджаров, Павел Кузьмич, «Капитальная» № 2. Этот в половине апреля свой годовой план кончил, теперь за другой год уголь добывает. Понимаете – человек! Он и пики свои особенные придумал, вот такие длиннющие, в три грани, вместо четырех. Так теперь эти пики поджаровскими и называют! А я – что? Ну, просто, шахтер! На шахте работаю, черный хлебушко свой на гора выдаю.

Однако, я знал, что старик хитрит, и я заставил его рассказать и о том, как всю жизнь свою проработал он в шахте, где работает сейчас и сын его, молодой Исмагилов. И о том, как во время войны припомнил старик заброшенный участочек в шахте с добрым угольком. И о том, как собрал он, старик Исмагилов, стариков и старух, уже не работавших больше на шахте, забрал и жену свою, и пошли они в тот заброшенный уголок шахты и вот уже сколько месяцев перевыполняют норму добычи угля. И о том, что на пяти стахановских слетах побывал он и награжден медалью, хотя и не ради медали пошел в шахту, а ради того, что этим углем и они «старички ненужнецкие» бить могут проклятого фрица.

Я смотрел на Исмагилова и вспоминал других могучих стариков Урала. Труханов, старик­–удмурт, коммунист, знаток секретов самых высоких сортов стали, по всей России гремевший своими скоростными плавками, не мог усидеть во время войны дома. Он вернулся к своей печи, и кто знает, не его ли пример явился тем «огоньком», что разлился великим пламенем по мартеновским цехам? Не он ли породил блестящие плеяды скоростников сталеваров? Таких, как Алексей Кондаков! Или как Павел Тюрин, на Молотовском заводе, при дуплекс процессе доведший плавку до пяти часов вместо восьми.

Не усидел в своем опрятном домике и мастер прокатного цеха Павел Андреевич Кусов. Сын ушел в армию, а Павел Андреевич не мог уйти в армию, он был стар. А страна требовала проката, и еще больше требовал Чусовской завод людей, знающих прокатное дело.

И пошел Павел Андреевич учить молодежь прокатному делу, и вот уже новые вальцовщики-кусовцы, мал мала меньше, стоят у последней «чистовой» линии, где калибруется сталь; и именитый вальцовщик, еще вчера ремесленник и ученик Павла Андреевича, Вася Третьяков, поднявшись на носки, неотрывно следит за раскаленной полоской стали. Вот мелькнул за станиной рыжий ее хвост: доля секунды – и он проскочит мимо, и ему, Василию Третьякову, надлежит поймать его клещами и вправить в соседний калибр, куда, повизгивая и дергаясь как живая, утянется за ним гибкая огнедышащая змея.

Я взором прослеживал проворные, точные движения Васи, видел сурово собранное лицо и маленькие его кулаки, и думал о том, откуда пришла к этому зелено зеленеющему племени ни с чем несопоставимая твердость. И я вспоминал тогда сосны над шлюзом, стволами своими бороздившие небо, крепкие, чудесные сосны.

Я шел уже по цеху другого завода и видел все те же юные лица и руки. Рядом со мной, подобно серебряным льдинкам, плыли по потоку, по транспортеру, тяжелые детали; серебряная стружка летела от станков, и цех оттого, казался серебряным. Эти люди называют себя сталинцами, потому что завод их носит имя вождя. Важные изделия созидаются на этом заводе, и они спешат, как можно скорее отработать детали, как можно лучше помочь фронту.

Этот завод совсем недавно перешел на поточный метод работ. Я знал, как сложна такая, словно часовой механизм слаженная, работа, но когда мне сказали, что эта громада цеховых станков была перевезена сюда, установлена и пущена по–новому в течение недели (и завод не был при этом остановлен!) – я не поверил. Тогда меня подвели к сверлильному станку, самому трудоемкому в цехе, и я увидел того, о ком с гордостью говорили здесь: – «Москов!».

Я смотрел на дотошно выверенные движения этого гвардейца труда, на семерку сверл, упорно врезавшихся в вязкую мякоть металла; я понимал, что работа идет здесь – что говорится – на высших скоростях, и я спросил мастера о том, как много вырабатывает этот Москов в свое рабочее время.

– Знаете, – сказал мастер, – операции на этом станке до крайности быстры, детали громоздки и множество приходится их перебрать за смену. Однажды он пришел ко мне весь красный. Я дал ему термометр – у него был жар. Я знал, что сменщик не выполнит нормы Москова и цех попадет в прорыв. Но я сказал Москову: – «Ступай домой»! Но и Москов не хуже меня понимал обстановку. Он повертел градусник в руках, отдал, сказал: – «Возьми-ка мою температуру»! – и пошел к станку: в этот день он выработал за смену шестидесятичасовую норму.

Тут, кажется, я начал понимать, что невозможного в труде не существует. Я вдруг увидел Урал, этот новый сердцу край, совсем иным, чем видел его когда-то на географических картах. Я познал множество богатств, выковывавшихся в этой огнедышащей оружейной кузнице, разящих врага насмерть. Мне открылось множество человеческих лиц, имена которым я не мог подобрать, кроме как – сыны Родины. Они возникали не только в цехах – их можно было увидеть и на полях, и в лесах, и на реках. Урал никогда не славился сельским хозяйством. Про него говорили: – «Он промышленный!». Он жил на привозе, а война загружала железные дороги, железным потоком увозившие на фронт танки, пушки, снаряды, продовольствие. Уралу приходилось теперь оборачиваться на самого себя, стоять на своей земле.

В Губахе я видел огороды горняков – то были огороды на камнях. Камень приходилось выбирать из земли, корчевать корневища, через болота на руках носить семенной материал. Это бы ли поистине труженики земли – эти губахинские огородники, из шахты спускавшиеся на свои огороды. Конечно, они не имели таких успехов, какими могли похвалиться лучшие огородницы какого-нибудь верхне-городковского колхоза «Свободный путь» или «Первого мая». Они не собирали, как Дуся Никитина, капусты по четыреста центнеров с гектара, помидоров – по пятьсот; как Некрасова – моркови – по шестьсот, огурцов – по двести. Но многие тонны продуктов сберегли государству губахинские шахтеры, заменив их своим, на своих огородах собранным урожаем.

В Ильинском районе ушел из колхоза им. Калинина в армию пасечник. Его заменила жена. Юрганова знала – мед нужен раненым, детям, больным, и она решила добиться сбора тридцати по плану положенных килограммов с каждой пчелиной семьи. И она добилась своего: по осени сняла Юрганова с каждого улья пятьдесят один килограмм. В Нытвенском районе зав. фермой Поспелова вывела пятьдесят крольчат от одной матки. Это всесоюзный рекорд! В Добрянском районе колхоз «Передовик» за годы войны намного расширил свою посевную площадь, отдав при этом триста лучших своих сыновей и тридцать три дочери фронту.

В ногу со всей страной идут уральцы. Они бесшумно совершают свои каждодневные, простые, равно и прекрасные дела. Великий гнев народа рождает великую предприимчивость, великое мужество, великую волю жизни. За уральцев не страшно. Герои в бою, они герои и на за воде, фабрике, в поле. Они сделают все, что нужно Родине, чтобы испепелить врага.