ВЕРНОСТЬ
Это случилось недавно в Молотове с учительницей одной из городских школ. Она убедительно просила не опубликовывать ее фамилии, ибо то, что сделала она, ей кажется обыкновенным честным поступком.
Елена Егоровна получала письма не на домашний адрес,—писали ей на железнодорожную школу, где она работала учительницей уже несколько лет.
Школа была ее вторым домом всегда, а теперь, когда война перевернула всю жизнь, когда вот уже скоро год ничего, ни строчки нет от него, от мужа, когда ее беспрестанно начала преследовать все одна и та же мысль, что он погиб, она даже старалась как можно реже бывать у себя дома. Только переночевать и скорей, скорей в школу, в классы, к детям, где и он, ее муж, тоже учительствовал до войны.
Сколько воспоминаний! Сколько хорошего и светлого было в их жизни. Все светилось счастьем. И эта последняя прогулка в воскресенье,—разве ее забудешь?
Они встали тогда рано. Чудесное утро расцветало зарею. Она распахнула окно, и в комнату ворвалась свежая июньская, такая бодрящая прохлада.
Петр умывался как всегда шумно. Брызги летели во все стороны. Обнаженный по пояс, как красив он был тогда, как строен, как переливались мускулы его тренированного тела, от которого так и веяло здоровьем и силой. Она залюбовалась им.
С каждым днем, с каждым месяцем и годом он становится ей все дороже и дороже, и все время открывает она в нем, в его характере новые замечательные черточки, незамеченные ею раньше. Какое счастье дала ей жизнь, соединив с Петром!
— Как я люблю тебя, милый,— невольно вырвалось у нее.
Он стремительно подошел к ней, взял ее за плечи и ласково заглянул в глаза.
— А я! Ленушка! Да ведь мы с тобой самые счастливые! Правда? Алена ты моя! Аленушка!—И он горячо обнял ее, такую желанную, такую любимую и родную.
... Солнце заливало Каму, еще подернутую слегка утренним туманом. Белый катер рассекал зеркальную гладь реки. Все были в сборе, весь их школьный коллектив, выезжавший в это воскресенье за город. Все радовались предстоящему дню, прогулке, отдыху.
День прошел замечательно. Возвратились домой с последним речным трамваем и... уже не могли уснуть.
Война началась еще утром.
* * *
— Пиши на школу. Петя! Только чаще пиши. Петенька, мальчик мой, золотой мой. Господи, как тяжело...
Эшелон ушел. Развеялся дым паровоза. С вокзала расходилась толпа взволнованных разлукой людей.
Уехал... Уехал он, ее муж, ее друг, ее гордость, ее счастье. Пришла домой. Какой пустой и холодной показалась комната. Такая тишина. Только часы тикают как и при нем. Включила радио. Диктор читал вдохновенно и страстно, что «мужество рождается в борьбе, мужество воспитывается изо дня в день в упорном сопротивлении трудностям. И девиз нашей молодежи— это мужество, это упорство, это преодоление всех препятствий...».
Уткнулась лицом в подушку и горько заплакала.
— Петя, милый мой! Как же без тебя мне...
* * *
Шло время. Все эти дни, месяцы и годы она жила только им. Он, отдаленный от нее сотнями километров, все равно помогал ей в жизни, в работе. Он словно тень был неразлучен с нею днем, он снился ей по ночам. Каждое письмо его было праздником. И она писала ему чуть ли не ежедневно о себе, о жизни в Молотове, о своей школе, о его воспитанниках. Она скрывала от него, что жить ей было нелегко. Не было дров, не было электричества, керосиновая мигалка прокоптила все стены, а она писала, что ее комнату очень хорошо отремонтировали. Она недоедала, как и все в те тяжелые годы, а ему умудрилась состряпать, собрать и добиться случая отправить на фронт посылку с его любимыми сахарными коржиками. Лишь бы ему было лучше на сердце, лишь бы он был душою спокоен за нее. Никогда и ни на что не жаловалась она ему.
— Зачем? Им и без наших забот, забот хватает, —говорила она своей знакомой, когда та рассказала ей, что пожаловалась своему мужу-фронтовику: до сих пор тянут и тянут с дровами.
— Не надо, слушайте, не надо было писать об этом! Как-нибудь уж сами справимся. Ведь им-то там на фронте каждая наша неприятность во сто крат тяжелее кажется, чем нам. Поймите это!
В тот вечер Елена Егоровна поздно возвращалась домой из школы. Было очень холодно и ветрено. Снежная метель слепила глаза. Она стояла у трамвайной остановки и ждала вагона. Ждала долго. Из вокзальных репродукторов ветер донес до нее слова, всегда поднимающие настроение:
«Говорит Москва! Товарищи! В 9 часов 45 минут вечера будет передано по радио...».
Почему-то в этот вечер у нее было как-то особенно тревожно на сердце. Бывает иногда, что без какой-то определенной причины начинает болеть душа. Словно ждешь чего-то неожиданного, тяжелого. Это состояние началось у нее еще с утра и навязчиво не покидало ни на уроках, ни на заседании педагогического совета, ни сейчас.
Подошел трамвай.
Сменялись остановки: «Плеханова», «Ирбитская», «Свердловская», «Куйбышева». Группа девушек чему-то весело смеялась. В вагон вошел какой-то человек и громко сказал, что наши войска вторглись в Германию: «Только что передавали по радио, сам слыхал».
— В Германию! Вот хорошо! Наконец-то!—подумала Елена Егоровна.—Наконец-то! А Петя? Петя? Ведь он, наверное, не дожил до этого часа. Бедный мой! Погибнуть, когда вот-вот победа. Как обидно это, как больно.
* * *
Когда-то в коридорчике их квартиры горела электрическая лампочка. Пробовали ввернуть и сейчас, но кто-то вывинтил. Странные люди!
Озябшими пальцами она долго искала в муфте ключ. Наконец, нашла. И когда взялась за ручку двери, то почувствовала, что в нее засунут какой-то конверт.
— Странно. Кто это мог писать? И почему домой, а не на школу?
Разделась и вошла в комнату. Зажгла свет. Часы отбили половину первого.
На конверте без почтового штемпеля, без марки четким размашистым почерком был написан ее домашний адрес, имя, отчество и фамилия.
— Значит письмо пришло не по почте,—подумала она.
Она распечатала конверт и быстро пробежала первые строчки письма.
— Что это такое? Что же это?
Перечла еще раз и еще, и еще. И вдруг нехватило дыхания. Какой-то упругий комок сдавил горло и все—портрет Пети, карта Европы, фикус, кровать—все вдруг расплылось в глазах, а потом закружилось, завертелось в какой-то сумасшедшей карусели.
— Что делать? Что делать? Скоро час ночи. Куда же сейчас бежать?
Она вспомнила, что через квартал живет директор их школы.
— К ней, что ли побежать? Да, да, к ней! Нельзя одной оставаться. Нет! Нет!
Как надела пальто, как выбежала на улицу, крепко, до боли зажав в кулаке беленький листочек, как добежала до знакомой квартиры и исступленно начала колотить кулаком в дверь—ничего не помнит она сейчас.
За дверью раздался встревоженный голос:
— Кто там?
— Это я! Я—Елена Егоровна. Откройте скорей.
— Что случилось?! Да погодите, не рвите так дверь, сейчас открою.
В кухне, в изнеможении она опустилась на сундук и протянула письмо.
— Прочтите вы. Я глазам своим не верю.
Прочтите, пожалуйста. Я не могу.
Жадно пила воду из ковша. А директор, большой друг ее и Петра, зябко кутаясь в платок, то ли от холода, то ли от волнения, читала.
«Дорогая Елена Егоровна!
Не волнуйтесь и прочтите это письмо спокойно. Его пишет вам главный врач госпиталя, где вот уже продолжительное время находится на излечении после серьезного ранения ваш муж Петр Сергеевич. Мы знали, что вы живете в Молотове, но обстоятельства сложились так, что сообщить вам о местопребывании вашего супруга было преждевременно и с медицинской точки зрения неверно. Сейчас ясно, что ваш муж будет жить, несмотря на страшные раны, которые он получил на поле боя.
Завтра я жду вас к себе в 10 утра.
С глубоким уважением к вам.
Главный врач госпиталя».
Женщины молча смотрели друг на друга. Прошла минута, другая. Директор школы, человек большого сердца, чуткая женщина, прекрасно понимала, чем был для Елены Егоровны ее Петр. А сейчас она не знала, что сказать, глядела на Елену Егоровну и беззвучно плакала.Слезы стекали по ее щекам, щипали кожу, но она не замечала их.Она подошла к шкапчику, вынула пузырек и, не накапала, а отлила из него лекарства.
— Выпейте, дорогая, выпейте непременно. Ну, пожалуйста, выпейте.
— Какая жестокость! Какая жестокость!—словно в бреду заговорила Елена Егоровна—Я жду, я мучаюсь... Ни письма, ни похоронной, ничего. Я в совершенном неведении. А он? Он столько времени был рядом со мной, а я ничего не знала. Ну, разве это не жестоко? Раны, пишут, страшные у него. Да как посмели они подумать, что это остановит меня. Руки нет, ноги нет, боже мой, ослеп даже, ну так что же?! Я-то все та же! Как они посмели не поверить мне, ждать, пока он поправится. Он-то, ведь, наверное, думал, что я... что я просто не дождалась, поэтому и не иду к нему. Ох...
Она торопливо начала одеваться.
— Куда? Куда вы? Второй час уже! Что вы? Опомнитесь! Да и доктор пишет, что ждет вас утром. Никуда сейчас не нужно ходить. Давайте посидим эту ночь, дождемся утра, а там пойдете. Уроки ваши завтра я проведу, милая моя, дорогая моя. Только возьмите себя в руки. Вы же сильная, вы молодец, Елена Егоровна! Ну пойдемте, пойдемте в комнату, вставайте, голубушка.
О, эта ночь—она тянулась, казалось, бесконечно. Тысячи «почему», «как это случилось», «что за раны», «ждет ли он», «отчего скрывали», мысли, мысли набегали одна на другую, откатывались и вновь набегали, громоздясь и рассыпаясь.
Утром метель утихла. Снег сугробами загромоздил улицы и тротуары. Трамваи не ходили, ожидая, когда расчистят пути.
Она не шла, она бежала в госпиталь. Ей казалось, что счастье, которое так неожиданно возвратилось к ней, вдруг исчезнет. А может быть этом письме ее просто решили подготовить к самому страшному? Она бежала. Пальто распахнулось. Волосы выбились из-под платка. Прохожие оглядывались на нее. Но кого видела она в этот час?! Никого!
На перекрестке двух улиц она поскользнулась и упала. Вскрикнула от боли и сильно прихрамывая на левую ногу, побежала снова. Сквозь чулок выступило кровавое пятно. Какая там боль! Ерунда! Скорее!
* * *
В вестибюле госпиталя Елена Егоровна спросила у гардеробщицы:
— Пришел профессор?
— Они приходят в десять, а сейчас еще четверть десятого.
Профессор явился через полчаса. Он бережно взял ее под руку и повел по лестницам в свой кабинет. Это был опытный врач и старый, хороший человек.
— Сегодня очень холодно,—сказал он, потирая руки. — Подумать только, вся зима была такая теплая, а вот уж дело к весне...
— Профессор,—умоляюще произнесла она.—Зачем вы мне это говорите. Где он? Я получила ваше письмо... В какой он палате? Ведь это ваша подпись? Да? Ну, пойдемте же, пойдемте к Петру.
— Конечно, пойдем. Но, милая. Елена Егоровна, давайте сначала поговорим немного. Наберитесь терпения и выслушайте меня. Это очень важно.
Он рассказал ей, как несколько месяцев назад к ним в госпиталь был привезен ее муж. Он был в очень трудном состоянии. Он мог легко умереть, и поэтому решено было не наносить ей двойной травмы. Да, двойной, ибо вот сейчас она увидит своего мужа, и кто знает, как перенесет она это. Теперь состояние ее супруга такое, что она может взять его домой, если, конечно, захочет этого.
Она слушала и не понимала. Что он говорит ей? «Если она захочет». Ведь она жена! Неужели не понимает всего этого ученый?
— Довольно, прошу вас, профессор. Я готова ко всему давно, с первого дня его от’езда на войну. И если вы говорите, что мой муж калека, то я еще больше, чем прежде, буду заботиться о нем. Неужели вам, старому человеку, я должна говорить о чувстве долга. Не мучайте меня. Пойдемте! Пойдемте же!
Они пошли.
Бывают в жизни людей такие длинные дороги. На самом деле они очень коротки—семь-восемь кварталов, а кажутся они такими длинными и устает человек так, будто не семь кварталов, а земной шар вокруг обошел он.
Вот такой длинной дорогой показался Елене Егоровне белый больничный коридор. Но когда шла она, все пело, все ликовало в ней. Сейчас, сейчас она увидит самого дорогого человека! Значит, это не сон, ни мираж, это правда. Только скорей, скорей дойти!
— Скоро ли, профессор?
— Да, вот, мы и дошли. Сюда, пожалуйста. Вон его кровать, крайняя у стены.
Петр лежал накрытый до шеи одеялом. Волосы на голове были острижены, и голова его беспрестанно покачивалась из стороны в сторону, словно он все время говорил: «Нет. Нет. Нет».
Она подошла ближе. Нагнулась над ним, взглянула и, чтобы не вскрикнуть от ужаса, от боли, зажала рот рукой. Все лицо его было покрыто багровыми шрамами, швами, рубцами. Лица не было. Была какая-то жуткая маска. Глаза открыты, но неподвижны и мутны, как два лунных камня. Слепой!
— Петр Сергеевич! К вам пришла ваша жена. Она рядом с вами.
Судорога пробежала по страшному лицу раненого. Губы, если их можно было назвать губами, скривились от невыносимого страдания. Две слезы выкатились из глаз и медленно поползли по канавкам рубцов.
— М-м... м-м-м...— застонал он.
— Петя! Родной мой! Ну, ничего, ничего. Это я, твоя Лена, Лена, Петенька.
— М-м-м... м-м-м...
— Он не может говорить,— тихо сказал профессор,—у него при ранении отсекло частицу языка. Он только слышит. И еще, Елена Егоровна, в полевом госпитале Петру Сергеевичу ампутировали обе руки и обе ноги, ибо ему грозила гангрена.
Как в страшном сне слушала эти слова профессора молодая женщина.
— У вашего мужа превосходное сердце, легкие, замечательный состав крови, вот он и выжил. Он, видимо, был очень сильным человеком раньше... Ну, я вас оставлю. Поговорите. Он чудесно слышит. Когда пойдете домой, зайдите ко мне. Побеседуем, посоветуемся, как быть.
Профессор хотел сказать еще что-то, но не нашелся и тихо вышел из комнаты.
А солнце заливало палату. Оно было сегодня какое-то особенно хорошее и ласковое. За окном, с крыши госпиталя падали первые капли. Воробьи облепили ветку дерева, попрыгали и весело умчались куда-то...
Шла весна.
До боли в руке сжав железный прут спинки кровати, стояла Елена Егоровна у постели мужа. Она не могла оторвать глаз от его страшного лица. С необ’яснимой силой оно притягивало к себе. Она мучительно представила себе его и душевное и физическое состояние. Бедный! Вот так, наверное, чувствует себя человек, который уснул летаргическим сном, а врач, не разобравшись, сказал, что умер. И вот человека положили в гроб. Живого! Зарыли в землю. А через полчаса человек проснулся в этой страшной могиле. Живой! И ничего, ничего не может сделать. Тьма! Теснота! Душно! Ни рукой, ни ногой пошевелить, ни приподняться, ни крикнуть: «Спасите!»
Какой ужас! Мозг работает, сердце бьется, а из ямы нет никакого выхода. Как страшно!
Прошла минута, вторая, третья.
(Окончание следует).
С.СТРИЖОВ