ВЕРНОСТЬ
Начало см. «Звезду» за 24 марта.
Нервная дрожь пробегала по ее телу.
…Обрубок! Ни зрения, ни рук, ни ног, ни речи. У него превосходный слух и хорошее сердце. Замечательный состав крови. Состав крови. Кровь состоит из белых и красных шариков. Каких же шариков надо иметь больше: белых или красных? Кажется, красных. У него на щеке у губы была родинка, красивая, красивая, как бархатная, а сейчас—рубец. Почему его остригли?
— Петя, голубчик!!
— М-м-м... м-м-м...
— Тебе больно? Нет! Ну, хорошо, ну слава богу. Ты рад, что я пришла? А? Нет! Почему не рад?
И вдруг она поняла, что это не он отвечает ей. Это страшная болезнь безостановочно качает его головой: «Нет. Нет. Нет».
— Как же мне поговорить с ним? Да что же это такое? Нет, надо взять себя в руки! И пересилив себя, еле сдерживая слезы, она начала быстро-быстро говорить:
— А я тебя так ждала! Я так Рада, что ты вернулся. Ничего, Петенька, ничего, милый, не унывай, крепись. Ты был и будешь моим 11ете.й, моим мужем, золотой мой, слышишь, моим мужем.
— М-м-м... м-м-м...
Голова попрежнему твердила свое страшное: «Нет. Нет. Нет».
* * *
— Я беру его домой сегодня же, профессор.
— Но...
— Я беру его домой. Когда можно заехать и взять моего мужа из госпиталя?
Профессор встал. Медленно подошел к ней. Взял ее голову руками, притянул к себе и крепко, крепко поцеловал ее в лоб. Так целовал ее когда-то давно-давно отец.
— Вы замечательная женщина. Спасибо вам, спасибо, милая Елена Егор…
Дальше он не мог говорить. Она припала к его груди и заплакала навзрыд, приоткрылась дверь. Заглянула испуганная няня. Он махнул рукой:
— Закройте дверь! И не смейте никогда совать носа... Простите, Елена Егоровна. Поплачьте, вам будет легче.
Через полчаса они простились. Прямо из госпиталя она пошла на рынок и сговорилась с крестьянином, чтобы тот перевез ее мужа из больницы домой. Думала ли она, какую ношу берет на себя? Задавала ли себе вопрос о том, что, вот, привезет она его, и личная ее жизнь окончена, что не лучше ли доживать Петру свой век в доме инвалидов. Нет! Нет, нет. никаких колебаний и сомнений не было у нее. Так велико было в ней чувство долга, так цельна и чиста была душа этой женщины, что не нашлось в ней места для сомнений.
Вот только надо устроиться поудобнее с работой, подумала она, чтобы обязательно большую часть своего времени быть около него, с ним, с Петром. «Если она захочет» — так, кажется, сказал профессор? Странный он. Да как же иначе монет быть? Бросить человека, такого близкого, такого дорогого в страшном его несчастья! Бросить и забыть о том, чем жила она все эти годы? Бросить его и начать заново устраивать свою личную жизнь, когда сердце Петра еще живет, бьется, бьется только ею и для нее. Бросить его, отдавшего действительно всего себя за нее, за людей, за счастье Родины, за победу. Нет, не могу!
Она вспомнила, как на-днях ей пришлось быть свидетельницей одного разговора. В детский сад, куда заглянула она по делу к директору, пришла в субботу за своим ребенком одна мамаша. Вид у нее был измученный. Она вошла в кабинет к зарыдала.
— Какое горе, какое несчастье! Вот беда-то! Я прямо голову, потеряла, не знаю, что делать. Вот несчастье, вот горе-то!
— Что случилось? Какое горе у вас?
— Ох, и не говорите! Три года прошло как муж уехал, а теперь, вот, домой едет. Контузило на фронте, лежал в госпитале, а теперь вот едет.
— Какая же беда! Что вы говорите? Ведь это радость, это счастье!
— Ох, ничего вы не знаете. Я беременная...
Елена Егоровна никогда не забудет того чувства омерзения, какое охватило ее. Она вышла из комнаты.
«Какое несчастье. Он уже из Кирова телеграфирует. Завтра приедет»... — неслось ей вслед.
И снова в ее памяти встал образ Петра. Страшный образ.
Обрубок! Hу и что же, и пусть ее муж обрубок, без рук, без ног, без языка. Пусть калека! Она еще больше гордится им и, несомненно, казалось ей, что и все будут гордиться им так же, как она.
* * *
Крестьянин, перевозивший укутанного в одеяла и шубы Петра, помог внести его в комнату
Петра уложили на кровать, на подушки. Долго смотрел на него возница. Потом повернулся к переднему углу комнаты и, широко перекрестившись, громко сказал:
— Господи! Да покарай, ты, порази, господи, скорее этого антихриста—немца проклятого. Эва, что наделал, подлец! Покарай его окаянного скорее, боже мой!
— М-м-м... м-м-м... — как эхо раздалось с постели.
* * *
Для Елены Егоровны началась новая жизнь. Она попрежнему работала в школе, попрежнему учила ребят. Но никто не узнавал ее, и многие недоумевали, отчего, откуда это большое человеческое счастье, что переполнило всю ее.
— Ну, как Петр Сергеевич? — участливо спрашивали ее.
— Ничего. Спасибо. Он стал спокойнее.
— А вы-то как! Бедняжечка! Страдалица вы!
Этого она совершенно не могла слушать.
— Страдалица?! Какая я страдалица!
Все свои свободные часы проводила она с мужем. Старалась говорить больше. Рассказывала ему обе всем, читала газеты, книги, стихи, вместе они слушали радио, вместе радовались успехам нашей армии. И она чувствовала, как благодарен он ей, верной своей спутнице. Одного не понимала она: почему, когда наступал час завтрака, обеда, ужина и она с ложечки кормила Петра, он всегда плакал. Плакал беззвучно благодарными слезами.
— Петенька, милый, ну что ты плачешь? Не расстраивайся, солнышко, не надо, дорогой,—шептала она, осторожно вытирая платочком канавки рубцов, по которым струились слезы.
Он любил, когда она читала. Она чувствовала это и читала ему каждый день.
— Тебе нравится, родной? — И она знала, что да, нравится. Ее уже не смущала эта голова с вечным «нет, нет, нет». Но когда она начинала вспоминать их прошлые дни, их далекое счастье, когда он еще ухаживал за ней, Петр со страшной болью воспринимал это и плакал. Ему хотелось, видимо, сказать ей что-то больше, хорошее и очень важное. Но как? Как?
Она привыкла за эти месяцы к нему. Ей уже нисколько не резали глаз его обезображенное лицо, рубцы, швы, шрамы. Она просто не видела их. Она была счастлива безмерно, когда положив к нему на грудь свою голову, слышала, как ровно бьется его сердце, сердце мужа.
* * *
Новую повесть Ванды Василевской «Просто любовь» она читала ему запоем. Эта повесть была особенно близка и понятна ей.
— Вот, видишь, мой милый, ведь и наша с тобой жизнь чем-то напоминает жизнь Марии и Григория. Ты не согласен? Нет, нет, что-то есть общее! Ну, давай дальше. Она перевернула страницу и продолжала читать:
«...Григорий был, как родная земля, изуродованная рукой врага... Ее Григорий. Один из миллионов... Шли, шли на запад путем побед все —погибшие в дни отступления, павшие в черные дни, пронесшиеся над родиной, раненые, слепые, безногие. Они шли вместе с армией—в ее силе была также и их сила, в ее крови была их кровь, в ее мужестве было их мужество...».
— Ну, вот, ведь, это же точно твоя судьба. Ты знаешь, я читаю эту повесть и еще больше горжусь тем, что ты мой муж.
— М-м-м... м-м-м...
— Да, да и не спорь! Это так и только так! Когда я с тобой...
Елена Егоровна не закончила своей мысли. Кто-то тихо постучал в дверь. Через мгновенье стук усилился и когда она уже вышла в полутемный коридорчик, дверь грохотала от ударов чьей-то сильной руки.
— Иду, иду. Кто там? Подождите минутку, ничего не вижу. Она открыла дверь и сноп света из комнаты упал в коридорчик на наружную дверь.
— Кто там?
— Алена, это я!
Точно земля покачнулась под нею. Что это? Галлюцинация? Открыла дверь, и свет озарил вошедшего.
— Лена-а!
— А-ай!
Она стремительно отпрянула от него в комнату и успела закрыть дверь на крючок.
— Петя, милый!—рванулась она к кровати,—там вошел кто-то... похожий на тебя, так похожий!
Словно собрав последние силы больной заметался по кровати. Он что-то мычал. Голова его тряслась сильнее, чем всегда. Он изгибался. А тот, второй, рвал с крючка дверь.
— Не может быть! — слышался его крик. — Не может быть!
Крючок сорвался.
На пороге, в солдатской шинели стоял Петр Сергеевич. Ее Петр! Он жадно вглядывался в нее и вдруг взор его упал на стоящую в темном углу комнаты кровать. В ней покрытый одеялом лежал мужчина и почему-то покачивал головой.
Стало очень тихо. Только слышалось тиканье часов.
— Вот как, Лена! Вот как!
А она от потрясения не могла произнести ни слова. Ошеломленная, смотрела на вошедшего, который как две капли воды походил своими чертами на бывшие черты того, кто лежал в кровати.
Петру вдруг мучительно захотелось взглянуть на того, второго. Он подошел к кровати, сдернул одеяло и... замер.
— Да, что же это? Лена.
И понял.
— Алена моя!
— Петя-я...
Они бросились друг к другу. Он целовал ее волосы, губы, руки, глаза.
— Аленушка моя!
А в постели метался больной, и глаза его были сухими. Он не плакал. Не плакал в первый раз и этим словно хотел сказать ей:
— Вот! Вот то самое важное, что нужно мне было сказать вам, дорогая Елена Егоровна, святая женщина. И вот оно сказано. Радость-то какая!
Они были втроем. Петр рассказывал о том, как его серьезно ранило в одном из боев, как контузило, как он потерял память. Санитары, подбиравшие раненых на поле боя, не обнаружили у него документов, а может быть, по ошибке они попали к другому, вот к этому. Он долго лечился. Возвратилась память. Демобилизовали, и он вернулся в свой родной город к ней, к жене. И по их старому обычаю он решил приехать неожиданно.
А потом говорила она. Обо всем, обо всем: как ждала его, как мучилась от неведения, как безмерно была счастлива, когда в госпитале лишь по документам нашла вот его и ни минуты не сомневалась в том, что это Петр.
Двое мужчин, слушали ее, жадно внимая каждому слову. Раненый успокоенно и тихо лежал в постели. Лицо его светилось счастьем и огромной признательностью.
А Петр? Он слушал жену и было ему мучительно стыдно: ведь он действительно на какую-то минуту, когда стояла она перед ним, молчавшая, испуганная и ошеломленная, подумал: «Не дождалась!». Как он мог так подумать! И какая же у него жена! Какое счастье дала ему жизнь, соединив его с Еленой!
— Я горжусь тобой, Аленушка! И знаешь что,—сказал он,—бережно оправляя одеяло на лежащем,— пусть он останется с нами навсегда. Хорошо?
Ее глаза налились слезами,
— Спасибо, Петр. Я знала, что ты это скажешь.
* * *
... За окном выл студеный ветер. Но в комнате, в сердцах этих троих людей может быть как ни в одну весну их жизни расцвела огромная, человеческая радость.
КОНЕЦ.