Кавалер ордена Славы
Рассказ
Слава о нем родилась в один день. Солдатская молва, крылата, далеко летит. На привале у костра, в окопе ли только и разговоров у ратного люда, что о нем, дерзком автоматчике, захватившем в плен германского полковника. Целые легенды складывались о нем. Говорили, будто парень этот из Полтавы, другие уверяли, что он сибиряк. Больше всех кавказцы спорили, утверждая, что автоматчик их земляк.
— Такой человек обязательно из Грузии, смелый человек, отчаянный человек...
И, вот, наслышавшись всего этого, однажды заявился в штаб сам он, сержант Петруха Коряшкин.
— Разрешите слово сказать, товарищ майор,— откозыряв по всем правилам молвил сержант,— потому дело до всего Урала касательно.
Майор удивленными глазами-смотрел на мнущегося автоматчика.
— Языка-то немецкого я приволок, — продолжал сержант, — так уж отметьте там, что уральских рук это дело, а то обидно получается, вроде бы Урал-то в стороне.
— Ага!—понимающе улыбнулся майор и, шепнув что-то вестовому, пригласил к себе Коряшкина.
Приземистый, угловатого сложения, тяжело ступая по гнущимся половинам, прошел Петруха за майором в отдельную комнату, и здесь ему поведал эту замечательную повесть.
* * *
Торопился сержант с донесением к командиру. Дорогу выбирал, что покороче, минуя шоссе и проселки. У самого леса остановился, чтобы переобуться, левую ногу натер. Только стянул сапог, начал сматывать портянку, треск послышался. Чутким слухом различил сержант, что это машина идет. Надернув снова сапог. Петруха притаился, залег в высокой траве с автоматом в обнимку и стал ждать, что из этого всего выйдет.
Ждать пришлось недолго. Скоро, ныряя по неровному полю, из леса показалась машина штабная, немецкая. Мотор, чихнув, заглох. Из кабины выскочил шофер, здоровенный немец с фельдфебельскими нашивками. Сбросив капот, шофер обеими руками полез внутрь машины.
— Эх, ты, оказия какая,—недовольный таким сюрпризом, буркнул сержант и почувствовал, как ногу, будто нарочно; еще сильнее засаднило. Осторожно раздвинув перед собой траву, он стал наблюдать.
Шофер возился долго. Он залез под машину, выставив длинные ноги в огромных тупоносых ботинках, и там гремел ключами. Из автомобиля вылезли еще трое, они развалились на траве, дымя сигаретками.
Встреча с немцами не входила в расчеты сержанта. И он досадовал на себя, что остановился переобуться. Теперь бы уж дома был.
Делать нечего, надо что-то придумывать. И Петруха решил. Он привстал на локти, присматриваясь к сидевшим. Шофер был занят своей машиной.
Пропорция—один против четырех—не смущала сержанта. Отстегнув нож от пояса и, распластавшись на земле, ужом пополз навстречу врагам.
Крепко стиснув нож и при готовившись кинуться, сержант замер на какое-то мгновение. Немец с бычьей шеей и золотым пенсне на рыхлом носу, беспокойно закрутил головой.
— Эх, гады! — выдохнул всей силой легких Петруха и поднялся во весь рост. Мир в эту минуту был далек и чужд сознанию. Глаза видели только врагов, и мысль была только об одном — убить их. Смерть не страшила Коряшкина. Ему не раз приходилось брататься с ней, чуять ее холодные щупальцы на своем сердце, но сейчас умирать было нельзя.
Взгляд упал на немца в полковничьих погонах, и выбор был сделан. Сержант коротким, сокрушающим ударом ноги опрокинул врага, а с остальными двумя расправился ножом.
Полковника сковал страх, животный, бессмысленный. Страх раздвинул его холодные. Оловянные глаза, которые так и застыли. Втянув в плечи мясистую, багровую голову, полковник беспомощно шарил короткими, будто обрубленными пальцами по траве, силясь отыскать слетевшие с носа стеклышки пенсне.
В борьбе Петруха совсем забыл о четвертом немце и вспомнил только тогда, когда тот сзади навалился на него. Перед глазами качнулось небо, такое голубое, светлое. В этом голубом мареве для человека жизнь. И он всем своим существом, как никогда, захотел жить, дышать, смотреть на мир раскрытыми глазами. Он выпрямился, широко расставив ноги, и резким движением сбросил с себя шофера, отыскивая затвердевшими, налившимися силой пальцами горло врага.
Немец захрипел, а, руки сомкнулись в смертельном замке. Петруха с радостью почувствовал, как под его широкой ладонью конвульсивно запрыгал кадык, и немец задергал коленками, грузно оседая к земле. В этом сержант увидал жизнь,- торжество справедливости: ему жить, а им не отравлять смрадом своего дыхания воздух на земле...
* * *
Майор встал, когда сержант закончил свой рассказ, и бросив потухшую папироску, протянул руку:
— Поздравляю, сержант, вы представлены к награде.
Но выпуская руки, майор немного помедлил:
— А скажите, почему вы тогда ушли из штаба, не называя своей фамилии?
Петруха угадал по лицу офицера, что выкручиваться тут нельзя, что надо говорить правду.
— Я исполнил только свое солдатское дело. Вот и все. Фамилия тут не причем.
Оставив сержанта одного с его думами и вернувшимся в сердце чувством спокойствия, майор вышел. Он вернулся с генералом.
Вытянувшись во фронт и едва сдерживая волнение, Петуха замер. А генерал, такой простой, с добродушным русским лицом, стоял против него. Он взял у майора из рук коробочку и рядом с медалью «За отвагу» пристегнул к гимнастерке сержанта орден Славы.
Растерялся Петруха, широкое веснущатое лицо его расплылось в смущенной улыбке.
— Кавалера ордена Славы поздравляю с наградой,—сказал генерал и крепко пожал сержанту руку.
Ал. ШАДРИН.