Мих. Слонимский

Минированное поле* (*Продолжение. Начало см. «Звезду» № 21 от 25 января 1942 г.)

На юге темнеет быстро. Ночь навалилась на землю, звезды вырезались в небе. Тишина. Обманчивая тишина войны.

Двое за одного—неплохой счет. Но надо увеличить его. А для этого надо убираться отсюда, с места схватки. И Буценко пошел в глубь болота, проваливаясь по колено, по пояс, по грудь. Наконец, он выбрался на сушу и зашагал по степи. Он избегал дорог и троп. По родной земле он брел, как вор, и горько ему было, и злоба душила его. Он устал. Жажда и голод томили его. Но он шел, не останавливаясь, на восток, туда, где должны быть наши войска.

Вдруг ухо уловило скрип колес, и Буценко свернул к дороге. Телега медленно тащилась по степному пути. На пустых мешках лежал покрытый овчиной большой бесформенный тюк, а рядом-—тючек поменьше. Людей как-будто не было. Буценко свистнул. Большой тюк зашевелился, и телега остановилась. Из-под овчины высунулась голова, похожая отчасти на морковь, повернутую книзу.

Вытянув вперед узкий, острый свой подбородок, мужик всматривался в летчика. А тот говорил торопливо:

— Мотор у меня обрезал, а тут немцы открыли неплохой зенитный огонь, тяга руля глубины лопнула...

Он говорил сбивчиво, неясно, чересчур подробно, а мужик молчал и нельзя было понять это молчание. Глаза мужика сидели глубоко под седыми, лохматыми бровями, длинные сивые усы свисали ниже подбородка.

Буценко оборвал свой путаный рассказ и вынул пистолет.

— Ладно, —сказал он. —Я большевик, а ты кто?—отвечай.

Мужик хладнокровно, не обращая внимания на пистолет, откинул овчину, спустил ноги с телеги, спрыгнул на земь и проговорил:

— Оце и дурень ты! Бачу, ободранный весь, як и свий, а брешет, брешет. Молвил бы сразу...

И он стал раздеваться.

Он снял с себя штаны (под ними оказалась еще одна пара, домотканые), скинул суконную жакетку, фуражку и отдал летчику. Все было понятно без слов. Буценко в миг переоделся, спрятал одежду свою в ведро, сапоги сунул под мешки, пистолет в карман. Только теперь заметил он, что на него устремлены внимательные, не по-детски серьезные черные глаза—тючок, лежавший на телеге‚ оказался девочкой.

— Сидай, — сказал мужик, и Буценко, переодетый крестьянином, растянулся на телеге.

IV.

Появление нового жителя села Ново-Георгиевка было как бы никем не замечено. Никто ни о чем не расспрашивал Буценко. Дед привез его к себе в хату, накормил, отвел в беленую комнату, и летчик провалился в сон, как в глубокий черный колодезь.

Хозяин еле добудился его утром, он дергал летчика, толкал, наконец, просто ударил его в бок. К селу приближалась вражеская автоколонна, и дед гнал летчика на чердак или в подвал.

Буценко иначе представлял себе тыл врага. Он думал, что тыл весь полон немцами, что все пути заняты врагами, но это оказалось не так.

В болотах, со всех сторон окруженная, била по автоколонне батарея, та самая батарея, которая оповестила о себе снарядами у стога сена. Под ураганным огнем немцев продолжали сражаться советские артиллеристы, посылая снаряд за снарядом. Двое суток била батарея, привлекая на себя все силы немцев, и замечательный героизм неизвестных красноармейцев зажег сердца окрестных жителей, застрявших в захваченной немцами местности.

Вот так надо, не сдаваясь, драться до последнего патрона, до последнего дыхания! И когда замолчала уничтоженная немцами батарея, каждый в душе поклялся быть таким же бесстрашным, как те, погибшие в болотах, простые советские люди.

Покончив с группой артиллеристов, немцы начали хозяйничать в селе.

Они делали в селе Ново-Георгиевка то, что делали по всем городам, селам и деревням, захваченными ими. Пройдут десятки и сотни лет, пройдут века, но никогда не изгладятся из памяти народа злодейства вражеских орд, существ, владевших первоклассной техникой, но лишенных души и сердца. Навеки проклятыми останутся в памяти всех народов кровавые деяния. гитлеровцев н вечно будут жить в душах людей отважные борцы, уничтожавшие и уничтожившие гитлеровские полчища по всей земле.

Немцы опустошали хаты и дворы. В каких-нибудь 2—3 часа все жители стали чуть ли не нищими, Все отобрали немцы. Согнав женщин и девушек, разбойники. приказали им носить воду из колодцев, сливать ее в брезентовые прорезиненные мешки с широким дном. Они кажется, и всю воду хотели унести с собой. ругались, прикладами избивали колхозниц, заставляли их работать, переходя уже от грабежей к убийствам.

На домах расклеивали указ немецкого командования, и каждый пункт заканчивался — словом расстрел». Расстрел коммунистам, комсомольцам, активистам, всем советским людям В тех. кт появится на улицах после 8 часов вечера, будут стрелять без предупреждения. Расстрел! Смерть! Плаха! Всем мужчинам, кого не успели немцы убить, приказ—явиться в ближайший штаб для самой худшей расправы—для служения в германской армии.

Многие в селе могли подозревать, кто такой Буценко, но никто не выдал его, никто никого не выдал в этом селе, даже и те не предали никого, кто взглянул смерти прямо в глаза. И Буценко убедился, что тут не тыл, а тоже в сущности фронт. Здесь в одном строю были и неизвестный гражданин, подстреленный немцами в камышах, и дед, хозяин хаты, в которой поселился Буценко, и артиллеристы, сражавшиеся в болотах, и жители, не успевшие уйти от врага, и партизаны, которым, как потом узнал Буценко, дед возил хлеб в ночь их встречи. Здесь был Фронт, и на свирепость захватчиков народ отвечал яростной и хитрой борьбой. Здесь действовала несдающаяся армия.

Дед познакомил Буценко со стрелком-радистом, который спрыгнул с парашюта еще около Тирасполя. Он, как и Буценко, переоделся . крестьянином и пробирался тылами к своей части.

Буценко спросил его:

А что с самолетом у тебя случилось? Мотор обрезал?

— Да нет, зениткой сволочи запалили.

— Значит не обрезал мотор?

— Да, говорю—зениткой сволочи запалили.

—А у меня мотор обрезал. Теперь я догадываюсь, подбили у меня мотор зенитки на верхнем ярусе. А как ты мыслишь о немцах?

— Мыслю, что не люди, истреблять всех их нужно.

— Точно, —обрадовался Буценко. И они сдружились.

Буценко чувствовал, что немцы поле— вот-вот. чердака в избе он видел однажды, как немец зашел в хату проверить, нет ли тут чего по грабить, не забыли ли что молодчики по разбою В хате была одна только девочка — внучка хозяина. Немец уперся глазами в гардероб, приказывая ей отворить его. Девочка вместо ответа предложила ему учебник немецкого языка.

Немец оборотился к ней, схватил книгу, открыл первую страницу, и словно кто его в лоб хлопнул—так исказилось в бешенстве его лицо. На первой странице был портрет Сталина. И в этот момент рев моторов оповестил всех о воздушном налете.

Немцы бросились врассыпную.

Буценко выскочил из хаты и увидел пролетающее над селом звено самолетов. Это были родные истребители. Они сопровождали бомбардировщиков. Если бы допрыгнуть до них! Радостно забилось сердце летчика и мучительно захотелось ему поскорее вернуться к друзьям для новых боевых вылетов. Это первый раз в жизни Буценко радовался бомбам, которые в сущности летели и в него самого. Нечто подобное испытывал он еще тогда, когда наши снаряды рвались у стога сена, за которым он прятался после посадки самолета у болота. Но сейчас чувство было острее. Он готов был аплодировать товарищам, когда огромный столб дыма и огня поднялся к небу у Баштанки, и оглушительный грохот потряс землю. Это были взорваны немецкие боеприпасы. Наша авиация встала в один фронт с наземной армией партизан, разведчиков, жителей городов, сел и деревень.

(Окончание следует).