В ЗАСТЕНКЕ
Все, что здесь написано, мне, автору этой статьи, рассказал молодой пианист, бежавший из оккупированной гитлеровцами Польши. Бесчеловечные издевательства, пытки и надругательства, садизм немецких бандитов повергли Польшу в пучину страданий и бесправия.
...Немцы входили в Лодзь. Этот день, когда орды полупьяных дикарей в военных мундирах появились на улицах города, навсегда войдет в историю Лодзи одной из самых трагических дат.
С первого же дня началось насилие над поляками и евреями. Ни в польском, ни в русском, ни в еврейском языке нет таких слов, чтобы ими можно было передать все то, что фашисты делали с населением. Я буду рассказывать только то, что я видел своими глазами.
Тотчас, как был занят город, по улицам помчались автомобили, наполненные плакатами. Их расклеивали на заборах и стенах домов. Два солдата с ружьями наперевес стояли в машине, а третий клеил. В плакатах предлагалось жителям города и крестьянам окрестных сел под страхом сурового наказания сдать для германских войск все имеющееся у них продовольствие.
На второй день, проходя по улице, я был свидетелем такой сцены. По улице идет немецкий офицер, за ним следует солдат с фотоаппаратом. Офицер останавливает первого повстречавшегося ему еврея. Это человек уже преклонных лет; пряди седых волос выбиваются из-под его шапочки, и сильно потертый костюм говорит о том, что это бедный ремесленник, каких в Лодзи немало.
На его лице написаны испуг и недоумение: что могло понадобиться этому офицеру от такого тихого и незаметного человека, как он?..
Офицер неожиданно приказывает ударить его по лицу.
Старик столбенеет...
— Что вы, ясновельможный пане! Как это можно?...
Офицер повторяет свое дикое требование, но в более угрожающей форме. Он схватывает старого ремесленника за лацкан пиджака, и, притянув к себе, вытаскивает из кобуры револьвер.
— Если ты меня не ударишь, я пристрелю тебя, как паршивую собаку,—шипит он обомлевшему от ужаса еврею.
Я вижу, как смертельная бледность покрывает морщинистые щеки старика, как две крупные слезы сбегают по его седой спутанной бороде. С трудом, не помня себя от страха, он поднимает трясущуюся руку... В этот момент офицер мигает солдату, и тот щелкает фотоаппаратом. «Готово!» Тогда офицер наставляет в грудь старого еврея револьвер и спускает курок. Тщедушная фигурка несчастного качнулась и, как подкошенная, рухнула на землю. Круглая шапочка упала с головы и покатилась под ноги офицеру. Он яростно отшвырнул ее сапогом и, не взглянув на свою жертву, зашагал дальше...
Наутро во всех фашистских газетах появился сенсационный фотоснимок: старый еврей с перекошенным лицом замахивается на германского офицера. Снимок сопровождался соответствующей надписью, в которой говорилось об обнаглевших евреях, среди белого дня нападающих на германское офицерство... После этого озверевшие фашисты врывались в еврейские дома, грабили, убивали, истязали и насиловали ни в чем не повинных людей.
Провокация—излюбленный прием фашистов. Я помню, как на третий день после того, как они вошли в город, подвыпившая компания немецких офицеров переловила на улице около 40 евреев. Их посадили на грузовики и отвезли за город, в ближайший лес. Там посреди поляны фашисты приказали им рыть себе братскую могилу. Когда могила была выкопана, негодяи загнали в нее несчастных людей и расстреляли.
Или еще другой случай: как-то ночью фашисты подложили под памятник Костюшко, что стоял в Лодзи на площади Свободы, взрывчатое вещество и взорвали его. В этот же час они подожгли все синагоги города. Наутро фашистские власти об’явили о том, что евреи из ненависти к полякам взорвали памятник их национальному герою, а поляки из мести за это сожгли еврейские синагоги. Но, несмотря на самые гнусные провокации оккупантов, стравить поляков с евреями им не удавалось, так как обе национальности были одинаково порабощены фашистскими извергами и одинаково страдали.
Был еще такой случай, я это тоже видел своими глазами. Пожилой человек вез по улице двухколесную ручную повозку с каким-то скарбом. На повороте из-за угла выскочил на мотоцикле германский офицер и с полного хода врезался в повозку. Офицера отбросило в сторону с тяжелым ранением. Подбежавшие фашисты окружили беднягу, везшего тележку, и тут же на моих глазах в какую-нибудь одну минуту растерзали его. А утром фашистские газеты кричали о том, что местное население свою ненависть к немцам выражает «в утонченных и изощренных диверсиях» против представителей командования германской армии, и описывали этот случай как преднамеренный диверсионный акт...
Спустя несколько дней вслед за германской армией в город прибыло гестапо. Вот тогда началось... Они заняли под свой штаб здание еврейской гимназии на улице Нарутовича. Тысячи поляков и евреев на всю жизнь запомнят «Черный дом» на улице Нарутовича!
В гестапо вызвали директора гимназии и приказали ему в течение трех часов очистить здание от парт и другого школьного оборудования. При этом ему было об’явлено, что за малейшую просрочку он будет расстрелян.
В первую же ночь «Черный дом» огласился душераздирающими криками и стонами истязуемых. Туда попал мой отец. Это очень трудно рассказывать... Когда прибывала очередная партия арестованных, из кабинетов выскакивали озверевшие бандиты, и каждый из них старался урвать для себя побольше жертв. Они буквально вырывали друг у друга арестованных с криком: «Это— мой еврей!», «Это—мой поляк»,—и растаскивали их по своим кабинетам.
По ночам в большом гимназическом зале погромщики собирали арестованных евреев, раздевали их донага, били железными прутьями. Женщинам, попавшим в «Черный дом», брили головы и зверски над ними издевались, позоря их честь.
Из «Черного дома» редко кто выходил, а если и выходил, то не на своих ногах. От ужаса и отчаяния люди там сходили с ума, юноши превращались в стариков, а девушки становились калеками на всю жизнь.
Гестапо вооружило учащихся немецкой гимназии, нацепило им на рукава свастику, и эти распоясавшиеся фашистские молокососы получили неограниченную власть над жизнью тысяч людей. Они несли так называемую «охранную службу», главным образом по регулированию очередей у магазинов. Как-то утром я видел, как один из фашистских щенков, вооруженный винтовкой, нагло командовал очередью в несколько сот человек, стоявшей у хлебной лавки. Он толкал одних, выбрасывал из очереди других и ежесекундно наставлял дуло винтовки на стариков и детей, угрожая за малейшее слово «застрелить на месте». В очереди стоял польский мальчик лет четырнадцати. Когда один из незаслуженных пинков обрушился на его спину, он вспылил и что-то сказал такое, что не понравилось фашистскому охраннику. Тот побагровел от злости, поднял винтовку и выстрелил в живот смелому мальчику. На выстрел сбежалось несколько фашистов и разогнало очередь. Я видел, как один из офицеров одобрительно потрепал по плечу убийцу, одобряя его «героический» поступок.
Они, эти варвары, поймали моего родного дядю и били его по голове до тех пор, пока не раскололи череп... и из него не вытек мозг...
Массы поляков и евреев устремились в Советский Союз. По дорогам их перехватывали немецкие патрули, часами глумились, а потом расстреливали. Мой двоюродный брат шел с партией в 50 человек. Уже невдалеке от советской границы их задержал немецкий патруль. Фашисты заставили всех встать на колени и опустить головы вниз. Так их держали около шести часов. Люди в изнеможении падали, и тогда фашистские бандиты пристреливали их.
Я прошел почти всю оккупированную немцами Польшу и не встретил ни одного немца, который отказался бы от взятки. Берут все, независимо от ранга и положения, с той лишь только разницей, что чем крупнее чин, тем крупней должна быть взятка. Я знаю десятки людей, и поляков и евреев, которым путем подкупа германского командования и солдат, удалось бежать от немцев в СССР. Продажнее немецкого фашиста трудно что-либо придумать...
Они разбивают прикладами своих ружей рояли, на которых исполнялись произведения Шопена и Мендельсона, они дотла сжигают библиотеки, где на полках хранились бессмертные творения Генриха Гейне, они разрушают ценнейшие памятники национального искусства, они, как саранча, как чудовищные бациллы, истребляют все самое светлое, творческое, радостное, что создано человечеством на земле! Я, как вы знаете, музыкант, пианист, музыка для меня—жизнь, больше жизни!.. Но теперь, когда они, эти варвары, ринулись сюда, на эту прекрасную землю, чтобы поработить великий, свободолюбивый советский народ,—я не могу, я больше не могу спокойно сидеть за роялем... У меня клавиши горят под пальцами!.. Я записался в студенческую дружину. Сегодня я уезжало. И где бы я ни находился, я буду делать все, решительно все, что может быть полезным для обороны моей второй родины!
В. КЕДРОВ.
«Комсомольская правда».