Сем. РОЗЕНФЕЛЬД
В операционной *)
Лена быстро добежала до своего госпиталя, позвонила домой, справилась у Трофимовы, но очень ли она испугалась, успокоила ее, спросила нет ли от отца и Кости писем, привычно узнала, что нет, и взялась за работу.
В душе было что-то неясное. Двойственное — сразу и спокойно и тревожно. Страшно было от возможности вражеского прорыва, уверенно от того, как невозмутимо встретил его Ленинград. «Их отгонят—думала она,—Их не пропустят. Может быть, одиночные машины где-нибудь и прорвутся, но это серьезного значения иметь не может — это не страшно...»
В госпитале шли обычные вечерние операции. В большой операционной бывшей хирургической факультетской клиники за столом, у которого всегда работал сам профессор Беляев, сейчас стояла Лена. Готовая пройти тонким пинцетом в круглое, только-что выдолбленное в черепе отверстие,. она напряженно вглядывалась в затянувшуюся крохотную ранку мозга, чтобы из глубины ее из’ять едва видный осколок. В операционной было ярко светло, на рабочее поле падал широкий белый луч рефлектора, мягко звенели инструменты — казалось, белоснежная комната прочно отделена от остального мира толстыми стенами, плотными клеенчатыми портьерами, всей атмосферой серебряно-белой чистоты и редкой тишины. Лена слегка кивнула наркотизатору, и тот молча прибавил в маску несколько капель, хлороформа. Она протянула руку, и также молча сестра подала ей другой пинцет. Старой операционной сестре было приятно ощущать волю молодого врача — она узнавала ее по знакомым жестам, движениям, выражению глаз, как две капли воды похожим на все, что делал ее отец — профессор Беляев. Было тихо, как в совершенно безлюдном помещении, только редкий тоненький звон брошенного инструмента, смягченный марлевой салфеткой, робко нарушал настороженную тишину. Лена мягко прошла тоненький разрез мозга, ощутила чутким пинцетом твердое тело и осторожно распустила его концы, чтобы ухватить ускользающий осколок. Но в этот самый миг за окнами что-то жалобно завыло и сразу же с яростью грохнуло и протяжно прокатилось, как близкий гром. Дом качнулся в одну сторону, потом в другую и твердо стал на место. Но, качаясь, он словно раздробил все стекла в доме и безжалостно, с трескучим звоном вышвырнул их на улицу. На мгновенье воздушная волна надула, словно это были паруса, белые клеенчатые портьеры, но сразу же ветер отхлынул и увлек за собой тяжелые оконные завесы. Стало тихо, и только через несколько секунд грохот, как верное эхо, постоянно отдаляясь, трижды повторился. Лена резко вздрогнула, руки ее словно отнялись или безнадежно ослабли — у нее не было сил шевельнуться. Она боялась двинуться, она не знала, как быть — продолжать ли попытку захватить осколок или убрать пишет пинцет прочь от раны. Сердце ее медленно и тяжело стучало, ноги каменно отяжелели. Она оглядела всех окружающих, словно спрашивая их, что делать. Сестра, бледная и растерянная, пыталась что-то сказать Лене, но даже сквозь марлевую марку видно было, как дрожат ее губы — она не смогла произнести ни слова. И наркотизатор и санитарки смотрели так же испуганно и смятенно. Только ассистент, совсем молоденький врач, выглядевший юношей, смотрел странно весело и уверенно, словно ему, наконец, удалось услышать что-то действительно очень интересное и важное.
— Что же вы? — сказал он Лене подчеркнуто бодро — Вам дурно? Тогда давайте, я закончу
— Нет, — ответила она, напряженно одолевая испуг — Я сама
Где-то уже совсем далеко раздалось еще несколько глухих ударов, выстрелы зениток стали немного тише, и Лена, заметно овладев собой, закончила операцию.
В отворенную воздушной волной дверь просунул голову начальник госпиталя.
— Как у вас? — спросил он Лену.
— Все благополучно. Только, кажется, все стекла вылетели.
— Продолжать можете?
— Можем.
— Приготовьтесь. Тут кое-кто пострадал.
Из комнаты выкатили балую тележку с оперированным бойцом и сразу же на это место положили новую раненую.
Лена, приготовив руки, вернулась в операционную. После большого тела унесенного бойка то, что лежало сейчас на столе, казалось крохотным и хрупким. Голова лежала гораздо ниже, ступни выше, борты оставались не заняты. Лена подошла ближе и увидела худенькое личико девочки с запекшейся кровью на щеке. Длинные темные ресницы закрытых глаз еще больше оттеняли мертвую желтизну чуть вздернутого детского носика, заострившихся скул и чистого, еще не тронутого жизнью лба. Маленький рот ее приоткрылся, и Лена увидела едва заметные, видимо только прорезающиеся два верхних резца, пришедших на смену выпавшим молочным. «Лет семь...» — тягостно подумала Лена, — и сердце ее еще больше стянуло горестной жалостью к ребенку. Пока сестра обмывала голову вокруг раны, Лена, бережно отстранив готовые к операции руки, осторожно приложила ухо к груди девочки — она словно не доверяла ассистенту, со скептической миной слушавшему пульс ребенка. Но сердце действительно билось едва слышно, тоны были очень глухи и слабы. Она боялась приступить к операции, боялась потерять девочку в ту самую минуту, когда со всей страстью мысли и чувств она отдастся ее спасению. Девочка потеряла много крови или, может быть, осколки задели жизненные центры мозга — организм уже почти не боролся со смертью. Возбуждающие не действовали. Лану охватил страх. Впервые она с такой глубокой болью ощущала ужасную возможность гибели своего больного. На миг загорелось нетерпеливое желание — просить начальника позвонить в травматологический институт к профессору Бабчину, ее учителю нейрохирургии, умолить его приехать и самому сделать операцию, спасти девочку. Но это был только порыв, смысла в нем не было. Надо сейчас же приступить к операции, нельзя терять ни одной минуты. Да и сможет ли Бабчин, безмерно загруженный своей огромной работой, бросить все и ехать сюда. Конечно, нет.
Лена, внутренне трепеща, чувствуя странный холод в кончиках пяльцев, сделала первый разрез, но в тот же миг она услышала странный звук в горле девочки. Она мгновенно его поняла — завалился язык. Операцию остановили. Быстро раскрыв рот, щипцами достали язык, оттянули его вверху, но девочка не дышала. Яснее прежнего видны были ее едва прорезавшиеся зубы — крохотная белая полоска на побледневшей десне — и это снова залило грудь Лены острой жалостью и болью. Она быстро сняла перчатки, сама вколола, в тело ребенка шприц с камфорой, потом со стрихнином, с кофеином, потом вместе с ассистентом делала искусственное дыхание — ничто не помогало. Крохотный носик девочки стал еще меньше, круги пол глазами темнее, щеки запали.
Лена стояла неподвижно и смотрела в ее лицо, словно ожидала, что оно еще может ожить, что огромные черные ресницы могут подняться, что посиневшие губы шевельнутся и деточка скажет, как ее зовут, где ее мама. Но маленькое личике убитой девочки оставалось мертвым и даже с белой попрели едва прорезавшихся зубов исчезла ее живая влага—последние видимые соки ее жизни. Только едва заметным порывом ветра из разбитого окна шевельнуло нежные волосы над чистым детским лбом и лицо словно ожило, но сейчас же снова застыло.
— Кто она? — с трудом выталкивая слова, спросила Лена начальника вдруг осипшим голосом
— Пока неизвестно. — тихо ответил начальник — Бежала, видно, из аптеки. В руках лекарство...
Он вынул из карма бутылочку, протянул Лене. Издали она прочла: «Гражданке Константиновой. Тинктора Строфанти 10,0 по 5—6 капель 3 раза в день».
— Видно, матери.. — сказал начальник.
Мертвую девочку снимали со стола, и головка ее беспомощно качнувшись повисла в воздухе
— Видно, матери. — повторил начальник.—не отрывая глаз от ребенка.
—Ждет бедная, не дождется...—
прибавила, вытирая слезы, санитарка — А доченьки уж нет...
Все, что наполняло сердце Лены в течение всех последних минут, вдруг охватило ее с новой силой. Острая, невыносимая жалость к маленькой мертвой девочке, к больной ее матери, обида за свою беспомощность, за невозможность помочь, бессильная ненависть к убийцам — все разрывало ее грудь тупой физической болью в сердце. Горло сжало тугим спазмом, мешавшим дышать. Она долго сдерживала себя, чтобы не заплакать, но сейчас внезапно, увидев повиснувшую головку девочки, бутылочку с сердечными каплями для матери, она не выдержала. Из груди против води, неожиданно вырвался стон, слезы внезапно наполнили глаза, она опустилась на стул, закрыла лицо руками и, не стыдясь, не скрываясь, захлебываясь обильными слезами, горестно, как тяжело обиженное дитя, заплакала. Старшая сестра, знавшая ее с детских лет, обнимая ее плечи, старалась успокоить
— Елена Никитишна.. Леночка.. — говорила она, сама обливаясь слезами. — успокойтесь...
— Нет, нет... — твердила Лена, — не могу...
Она поднялась, побежала в большой кабинет отца и там, упав на диван, долго и ненасытно плакала. Потом усталая, опустошенная, незаметно уснула. Но вскоре кто-то прикоснулся к ее плечу— пред ней стояла старшая сестра.
— Пожалуйте на операцию.
Лена привычно, как во время прошлых дежурств, вскочила, подошла к зеркалу, также привычно провела пуховкой по липу н спокойно вышла. Через несколько минут она уже стояла на обычном месте у операционного стола и уверенной рукой, будто ничто не нарушило течение нормального рабочего дня, продолжала свое дело.
*) Из нового романа «Доктор Сергеев».