Когда сержант Алексей Перегудов падал на землю, сраженный вражеской пулей, когда он уже почувствовал, что сознание сейчас покинет его, он успел еще подумать: "Впереди только 40 метров". И тогда он протянул левую руку, чтобы найти какую-нибудь точку опоры, удержаться, не упасть, чтобы сквозь пламя, дни и смерть преодолеть эти последние 40 метров, отделявшие его от берега Днепра. Он тщетно двигал в воздухе пальцами, сжимая и разжимая ладонь. Опоры не было. Выпала из правой руки винтовка, он хотел нагнуться за нею, но упал сам.
В госпитале он бредил неоконченным боем. Он метался на узкой госпитальной койке и громко кричал, зовя товарищей за собой, вперед и вперед, к Днепру. Ему казалось, что он все еще в бою, что его все еще окружают грохот, пламя, разрывы мин и снарядов. И он кричал: "Вперед, товарищи!" и рвался вон с койки, отбрасывая одеяло и разрывая на себе бинты.
Но наступил такой день, когда сознание окончательно вернулось и больше не покидало его. Но не покидало и чувство неудовлетворенности, незавершенности боя. Это было такое чувство, будто он не сделал чего-то очень важного, будто кто то ждет его, стоит там, за дверью палаты, за углом коридора, стоит и зовет его. Это неопределенное чувство было мучительным и оно сделало сержанта Перегудова мрачным и замкнутым.
Бывает так, что человек живет годы спокойно и безмятежно, но вдруг он чувствует, что он должен совершить самое важное в своей жизни дело, что только ради этого дела и стоит жить. Таким делом был для Перегудова этот последний бой на подступах к Днепру.
Он хорошо помнил, как явился на командный пункт и сам полковник поставил перед ним боевую задачу, а потом расцеловал его, как сына, в обе щеки, и сказал: "Иди, сынок, и да будет тебе удача!".
И каждый раз, когда он вспоминал эти слова полковника и его взгляд и его поцелуй, ему казалось, что нет и не может быть ему прощения, за то, что не довел он до конца того боя.
Единственное утешение заключалось в надежде на то, что, выписавшись из госпиталя, он вновь по ведет, людей в бой, и будет тот новый бой завершением прежнего. Но врачебная комиссия разбила и эту надежду. Она признала сержанта Перегудова инвалидом II группы "со снятием с военного учета". Перегудов не мог этим примириться. Он стал ходить по различным учреждениям, доказывая, что не только может воевать, но не может не воевать, и требуя пересмотра решения, вынесенного врачебной комиссией. Ничего не вышло, и Перегудов понял, что в бою ему больше не бывать.
Перегудов шел по городу, опираясь на тонкую палочку, и не видел города, погруженный в свои невеселые размышления. Так дошел до самого конца улицы, которая упиралась в Каму, Перегудов сел на крутом и высоком берегу и стал смотреть на Каму, на спокойное течение синей воды, на легкие белые облака, плывущие по небу и по воде, на большие пароходы, спокойно и величаво, с лебединой грацией, проплывающие мимо. И он смотрел на Каму, но видел перед собой Днепр. И ему казалось, что это не Кама. Днепр лежит перед ним, затянутый дымом боя, пламенем и вспышками взрывов, и что он так и не прошел оставшиеся сорок метров.
Каждый день стал приходить Перегудов на берег Камы и сидел здесь в глубокой задумчивости, думая все об одном и том же.
Однажды к нему подошел старик c какой-то рыжевато-пыльной бородкой, изборожденный морщинами, в которых скопилась неотмываемая угольная пыль. Он только что выкупался, оделся и теперь закуривал самокрутку, Подойдя к Перегудову, он постоял над ним молча, потом протянул кисет и сложенную во много раз, черную от копоти, мятую газету,
- Может, табачку нет, сынок, так на, закуривай, С фронта, вижу, раненый, И невеселый. Я вот каждый день в это время искупаться прихожу и все тебя вижу - сидишь здесь со своей клюшкой и все в даль глядишь на нашу Каму - красавушку. Аль о доме родном думаешь? Иль просто полноправным отдыхом пользуешься, как заслуженный инвалид?…
Было в его словах столько человеческого участия, что не выдержал Перегудов и поделился с ним своим горем, потому что горе человека всегда рвется наружу и тесно ему в человеческом сердце.
Долго думал старик над словами Перегудова, а потом сказал ему так:
- Да, сынок! Коли человек своего дела в жизни не сделал, то не будет человеку радости и будет горе за ним по пятам ходить. Но только можно уйти от горя-то своего. Горе-то за бездельником ходит, a ты работу начни, какую можешь по своим силам. Горю-то с работ ником скушно. Работник-то горю какой товарищ? Вот оно и уйдет.
Когда Перегудов первый раз пришел в цех, где ровными рядами стояли станки и раздавалось однотонное гуденье моторов, где скрежет, визг, стук и грохот были размерены и ритмичны и от этого шум был не тревожным, а спокойным, и уверенным, таким же, как ясная синь за широким прозрачным окном - синь неба и синь воды, то он опять подумал:
- Нет, не для меня этот покой. Но все работали и он тоже начал работать. Так проработал он неделю и научился все делать не хуже, но и не лучше других, хотя и не чувствовал ни увлечения, ни страсти, ни любви к этим непонятным металлическим предметам, которые хотя и были предназначены для войны, но ничем войну не напоминали.
Через неделю, перед началом смены, в цех вошла группа людей. Среди вошедших были начальник цеха, парторг, директор завода и военпред - старый полковник с седыми усами и боевыми наградами на широкой солдатской груди. Они ходили от станка к станку и у каждого станка останавливались и разговаривали с рабочим.
Когда они подошли к станку Перегудова, то Перегудов по, старой привычке вытянулся и встал в положении "смирно". Полковник первым заметил это и взгляд его скользнул по золотой нашивке, украшавшей грудь Перегудова, и чуть заметная улыбка появилась под седыми усами.
- Фронтовик? - спросил он.
- Фронтовик, - опустив глаза, ответил Перегудов.
- Что такой невеселый?
- Стыдно мне, - сказал Пере гудов, - стыдно мне, товарищ полковник, не солдатское это дело рукоятку вперед и назад поворачивать. Мне воевать надо, я на фронте отделением командовал…
- Отделением, говоришь, командовал? - переспросил полковник, а не пробовал один за все отделение воевать?
- Не пробовал, - признался Перегудов.
- Ну, так давай, попробуем. Сколько деталей за смену даешь?
1.200.
- А можешь выдать 5.000? - И, не ожидая ответа, добавил: - Вот тебе боевая задача: надо выдать не 1.200, a 5.000. Слышишь? Давай, сынок, и да будет тебе удача!
И он положил обе руки на плечи с Перегудова и по отцовски поцеловал его в обе щеки.
Сильное волнение охватило Перегудова. И слова те же, и поцелуи те же, будто и не было ранения, будто опять он идет в тот бой на подступах к Днепру. И он взглянул за окно и увидел широкую Каму, Она показалась ему неспокойной, неровной, как взрытая снарядами земля. Над ней стремительно мчались облака. Тревожно гудели пароходы. Откуда-то доносились крики грузчиков, взволнованные и зовущие вперед. И тогда осенило Перегудова то вдохновение, которое осеняет воина в бою, рождает под виги, бросает одного навстречу десяти врагам, побуждает своим телом закрыть амбразуру дота. Он сжал рукоятку, как сжимал винтовку, пустил станок, и стал постепенно увеличивать скорость.
Через несколько минут рука и плечо одеревенели и каждое движение стоило большого труда. Но Перегудов крепче сжал зубы и еще увеличил скорость. Теперь уже не только рука, но и все его тело двигалось безостановочно, с невероятной быстротой и требовалась исключительная воля, чтобы не замедлить темпа движения, не дать себе хотя бы секундного отдыха. И не только воля требовалась в это время Перегудову. Требовалась и смелость и хитрый расчет каждой десятой доли секунды, каждого миллиметра пространства, потому что задержи он руку на десятую долю секунды, и она попадет под штамп станка.
Но он продолжал все увеличивать и увеличивать скорость от того, что казалось это уже невозможным, нахватало ни сил, ни нервов, это доставляло какую-то особую сладость, ту необ'яснимую сладость сознания совершения невозможного, которое знакомо каждому воину, идущему навстречу смерти и побеждающему смерть.
И тогда показалось ему, что осталось всего сорок метров до победы, опять те же сорок метров, оплетенные колючей проволокой, усыпанные минами, взрывавшимися при каждом прикосновении, сорок метров пламени и грохота. И он еще увеличил скорость. И пятитысячную деталь он поставил на станок раньше чем гудок возвестил окончание смены.
Тогда Перегудов остановил станок и вытер рукавом потное лицо. За окном была ночь. Яркая луна бросала серебряные волшебные блики на черную воду. Красные и синие огоньки медленно двигались по воде в разных. направлениях. Первый раз Перегудов глядел на Каму с радостью и гордостью. Он глядел на Каму, как глядел бы на Днепр, завершав тот незавершенный бой, преодолев те последние 40 метров, которые отделяли его от счастья победы.
Через месяц Перегудов получил высокую награду правительства. Он носил ее на груди, повыше золотистой нашивки, в когда его спрашивали, за что он награжден, отвечал:
- Я награжден за сражение, которое начал на Днепре, a кончил на Каме. Да, было такое сражение!