Крепкая порода
РАССКАЗ
На одной узловой уральской станции мне нужно было делать пересадку. Поезд мой опаздывал. Я сидел на вокзале.
Против меня на темной, вытертой медвежьей яге спал парень. Он раскидался во сне, и шинель, которой был накрыт, сползла, обнажив тускло поблескивающую медаль на серой ленточке. В изголовье у него, в расстегнутом полушубке, сидел весь в морщинках, но еще ядреный старик. Насупив косматые, густые брови, он неодобрительно посматривал по сторонам, прислушиваясь к легкому гулу множества разнообразных звуков.
Дремавшая на котомках старушка громко икнула, зашевелилась и, окончательно проснувшись, стала поправлять оползший на глаза платок.
— Уморился Васятка-то, проговорила старуха и нежно и любяще взглянула на парня. Старик велел собирать ужинать.
— Вася, Васенька, вставай, потрапезуй с нами.
Быстро скинув шинель, сын сел и удивленно уставился на богатство ужина. Старик, прячась от жены, вытянул из глубокого кармана бутылку и хотел ее сунуть за пазуху.
— Не прячься, вижу, ведь,—с укоризной в голосе сказала старуха, разрезая на мелкие ломтики мясо.
— Ну, сынок, ублаготвори родителей, выпей,—старик протянул сыну с краями налитый стакан водки.
— Что вы, тятя, я же не пьющий,—и хотел отказаться, но ясно прочитал в глазах отца, что отказ оскорбит старика,—и не морщась выпил вино.
— Ай- да Васятка, и пить умеет и воевать может!
Наполнив новый стакан, и мелко перекрестившись, старик выпил сам, лицо его просветлело, зарумянилось. Оживился он и без умолку болтал, приставал с разговорами то к сыну, то к жене.
— А пошто нам, старуха, не спеть на радостях? Пошто, окажи ты мне, а?
— Отстань, репей!
Обескураженный и сконфуженный, отошел он от старухи, и растерянно посматривая кругом, заметил меня.
Я поспешил успокоить его.
Помолчав с минуту, как будто собираясь с мыслями, и потом указав на парня под шинелью, старик с гордостью сказал:
— Это сын мой, Васятка. С фронту, значит, домой едет... Да ты не смотри, что он виду не имеет. Это матушку он издался такой низкорослый. Зато крепок и гвардеец, кавалер. Орденом и медалью награжден...
Старик распалился и был в ударе. Продолжал он горячо и вдохновенно.
— У нас сыспокон века так: коли пошел на службу—уж служи. Дед мой Трофим Иваныч, царство ему небесное, у Михайлы Ларивоныча Кутузова под началом находился. На патрете дедушко то весь в отметках—в крестиках да медальках...
Вишь, под Смоленском—городом и Бородиным воевал он, шибко отличился. Ему в Бородине и ногу-то наполеонцы повредили. Он батальонного командира спасать бросился, тут его заместо батальонного ткнули штыком...
В горячах-то дедушка медведем кинулся на вражьих гренадер, как дрова почал их ломать. Батальонный уж остановил его, крикнул, чтобы в лазарет, значит, уходил, - тогда и учуял он рану-то... Вот и отличился...
Старик начал свертывать козью ножку. От предложенной папироски отказался:
— Не балуюсь папиросками-то, жжение у меня в грудях от них...
Мы вышли на улицу. Большой город и ночью жил своей напряженной жизнью. Рассыпая хрусткий звон, неслись трамваи, гудели сиренами автомобили, мимо то и дело торопились куда-то люда.
— Пода-ка ты, и ночью-то покоя не знают,—заметил мой новый знакомец.
Старуха дремала, когда мы вернулись.
Он снова подсел ко мне. Подумал немного, перебирая в пальцах бороду.
— А я, ведь, не все рассказал вам. Про батюшку не досказал.
Батя мой в болгарску землю хаживал, под Плевной дрался. Слыхали, небось про Плевну-то. Так вот, там он в деле был...
Я мальцом в те поры был, как батя с войны-то пришел. Занятно про все сказывал...
Вот под Плевной-то, сказывал он, неприятель, значит, шибко теснить наших зачал. Тогда и решили наши бой тут дать. Баталия развернулась страсть какая! В батиной роте вскорости офицеров не оказалось—кто убит, кто ранен. Фельдфебель один остался и тот раненый, кровью исходил сердечный. Подозвал он батюшку моего и сказал: умри, а отступиться не смей, примай, дескать, команду. Батюшка спервоначалу сробел, хоть и прыток был, ну все-ж таки нельзя в таком деле сумлеваться, раз за ротного остался.
Флаг русский весь испрострелянный трепещет, врагу охота его отбить. Только где-же это слышно, чтобы русский солдат знамя свое, полковую святыню не сберег. Не бывало такого. Одолевать проклятые было начали, тут мой батюшка бросился на врагов, закричал, что было сил: «Солдатушки-братушки, генерал Скобелев не подмогу идет». А этого только и надо было, солдаты как львы кинулись: подходяще от позиции отогнали противника.
Едва отбились они, слышат топот раздается, а это генерал Скобелев прискакал. Сам весь в белом и на белом коне. Кречет, однословно, любимец солдатский. По духу будто чуял генерал, где худо, с помощью подоспел. Поглядел Скобелей на батино войско, спросил про офицера. А офицера-то нет. Вышел батюшка мой вперед, все, как есть честь по артикулу отдал, и по-солдатски отрапортовал, обсказал положение, и обомлел от страху. А Скобелев не только что ругаться, соскочил, с коня, да кротко, как сына родного, расцеловал батюшку, и еще крестик ему самолично привесил. Вот как воевали. Уж порода, такая наша, крепкая, солдатская порода.
— Ну, а вам то, наверное, тоже приходилось воевать?
— Как вам сказать,—замялся старик, не ожидая такого вопроса,—конечно, всяко было, приходилось. Как же, было дело... В японскую ходил. У генерала Мищенки служил. Под Ляояном первый-то раз ранен...
Шибко окаянная царапнула меня, пуля-то. Вот сюда,—старик ткнул себя в живот.
С германцом тоже воевать привелось, в перву мирову. Только во Франции, туда, вишь, весь корпус наш. послан был, в экспедицию... Там, надо сказать, и полным кавалером георгиевским стал, да французский орденок заслужил. На полях-то чужих дрался, а все едино за Россию-матушку, за свою землю. Такое дело наше солдатское. Дедушко всегда говорил, и батюшке наказывал: коли служить, так служить, воевать так воевать. Как-же, нельзя! И дед Руси не срамил, и все мы. Вот и Васятка тоже...
Старик замолчал. В это время об’явили начало посадки на мой поезд. Я торопливо попрощался с дедом. И через полчаса мчался в погромыхивающем вагоне, по снежным уральским просторам, давшим Родине такую крепкую породу людей-воинов.
А. ШАДРИН.