СИЛЬНОЕ ЧУВСТВО
За зимней завьюженной Егвой, на перекрестке дорог, виднеется кузница колхоза имени Ленина. Это—утлое, подновленное здание, с крохотным окном и узкой дверью. У входа—коновязь, чуть дальше груды угольной пыли, золы, ржавых частей и сугробы рыхлого снега.
На улице лютует январский холод. С реки метет поземка, а в кузнице теплынь и как-то по-домашнему уютно. Кузнецы поснимали стеганые ватники и куют налегке.
День подходил к концу, и кузнецы засобирались домой.
— Да, вот, в сельсовет завернуть надо,—вспомнил горновой Антон Чуйкин,—дело там у меня есть первейшей военной важности.
— Уж не в генералы ли приглашают? — лукаво подмигнул Трофим Сыстеров, другой кузнец.
— Может, и так. А, вот, тебя-то скоро ли на обгорелую баржу позовут?—пошел в пику Чуйкин, намекая на неудавшуюся флотскую карьеру Трофима Сыстерова.
В это время с улицы донеслись голоса, затем широко распахнулась дверь и в кузницу ввалилась ватага комсомольцев. Павлик Смышляев, учетчик тракторного отряда, курносый, вихрастый паренек, почтительно откланялся мастеровым:
— На перекурку к вам забегли, Трофим Ильич. Огонек в кузне увидели, приманил он, стало быть, нас...
— Эк, не вовремя их принесло. Хоть бы снег с ног пообметали,—заворчал Антон Чуйкин.
— Ты их, старина, не обижай,— вмешался кузнец.—Пускай себе повечеруют. В эти годы и мы были неспокойные. — И уже весело замахал руками:—Проходите, ребята, вот сюда, к нашей таганке, где посветлее. Разговор большой поведем...
На минуту стало тихо. Пламя в горне унялось и сине-лиловые языки стали зализывать раскаленные, дышащие жаром, угли. Большие тени заметались по стенам. Стало так тихо, что все услышали, как на речке тонко и протяжно звякнул лед.
— Бушует мороз Иванович, —погруженный в собственные размышления, сказал Сыстеров.—В такую лютую погодку трудно любое дело справлять. За дровами ехать не каждый согласится.
— А наш братик Яков письмо нынче прислал. Город Ленина охраняет,—вмешался молодой учетчик.— В такой морозище, пишет, веселей немцев лупить.
— Бивали и мы эту падаль,—-уже громко заговорил Сыстеров.—Сам товарищ Ленин поручение нам давал...
В деревне знали, что Трофим—человек бывалый, он часто рассказывал о Ленине, о боях под Петроградом. Правда, многие этому не верили, а колхозный мельник Егор Филичкин однажды язвительно сказал кузнецу: «Твоим языком брехню бы молоть. Не язык, а каменный жернов». Но молодежь любила слушать простые, пересыпанные остротами, побывальщинки Трофима. И теперь все теснились вокруг кузнеца, нетерпеливо ждали его слова.
— Стояли мы, балтийцы, в ту зиму за Петроградскими заставами. Мороз вот такой же лютовал: в казармах—страшенная стужа, на желудке —пусто. Согревал нас жаркий огонь пролетарской революции. Ну, стоим на отдыхе, караулы справляем, в наряды ходим, день-денской митингуем — фронт-то на север откатился, дел для балтийского моряка заметно убавилось.
Многие службисты стали разговоры такие вести: «Домой отчаливать пора, навоевались вдосталь». И у меня поганая мыслишка зашевелилась, так, вот, и подмывает, сосет. Думаю, махнуть бы к себе на Егву, сколько до весны борон и плугов отковать можно. А тут еще дружок—смутьян подыскался —Колькой Песиком на Балтике его звали, черный, такой, мохнатый—песик и есть. Разговариваем мы с дружком по вечерам, он Пензу вспоминает, а я—Егву. Харчей потихоньку запасаем, деньжонок подсобирываем—ах, как по дому, по женкам соскучились!
Прихожу я вечером из караула— склады охранял, кипятку принес, полощу желудок. Старшина Егоров меня увидел. «Трофим Сыстеров, качай, говорит, на митинг». «Опять изливаться?». «А там, говорит, видно будет»—и лукаво ухмыльнулся. Попил я воды и отправился в казарменный кубрик—это наше морское слово. Братвы собралось порядочно, шумит, будто волна прибойная. На сцене наш комиссар товарищ Осколков, а с ним еще один незнакомый— в шапке-треухе, рыжеватый, низенький.
— Ленин к нам приехал,—шепчет мне Песик.
— Который он?
— Да вон, маленький, с Осколковым стоит.
Когда братки узнали товарища Ленина, хлынули к нему, фуражками машут, гремят, стучат, не уймешь их, не остановишь. А мы с Песиком локтями проворно работаем, вперед пробиваемся. Владимир Ильич наклонился к Осколкову, что-то сказал ему, улыбнулся и руку поднял. Где кто был, так и замер на месте. И говорил же он, ребята, так говорил! В душу каждого зашел, все тайники узнал. Я и Песик в ряд со старшиной стояли. Ленин на нас мельком посмотрел, сощурил глаза и улыбнулся.
— Думки у вас вынашиваются— домой поехать. Знаю, что соскучились вы по труду, по семьям. Да момент неподходящий. Империалисты угрожают нам с севера, они заняли Архангельск и Мурманск. Подняли там белогвардейский мятеж, свергли власть Советов и создали белогвардейское правительство севера России. Забыть надо о доме, товарищи. Фронт требует новых подкреплений, святое дело революции зовет нас вперед!
Меня даже в жар бросило, вспотел, сердце задрожало. Вцепился в плечо Песика и так на себя озлобился: «Ну и гад я ползучий! Харчишки собрал, о бабе задумался, а революция, а Петроград?». Сила такая во мне забушевала, злость вскипела, оттолкнул я Песика и — к сцене.
— Владимир Ильич, отец наш родной!— зыкнул на весь кубрик.— Пошли ты меня в самую жестокую схватку, хоть в северную, хоть в южную сторону — смерти я не боюсь!
— А вы, товарищ, и так завтра на позиции уезжаете,—смеется Ильич.
Он подошел ко мне, положил руку на плечо мягко так и запросто сказал: «Смерть—это простое дело, а нам надо жить. Да мы с вами и поживем, товарищ!».
Послали нас, балтийцев, на север, к Мурманску, и не выходили мы из жарких боев, смерть бежала от нас. Доброе ленинское слово хранило балтийцев, как хранит сына благословение матери. И с этим словом в груди мы разбили белогвардейщину... А вот с Владимиром Ильичем больше не свиделись...
Трофим Сыстеров влажными, восхищенными глазами осмотрел всех: у наковальни, у горна сгрудились комсомольцы, Чуйкин схватился за цепочку рычага да так и застыл, Павлик Смышляев сидел на новом колесе, чуть подавшись вперед. Бледные отсветы потухающих углей тихо озаряли напряженные ребячьи лица.
Кузнец немного помолчал, прислушался к учащенному биению своего сердца.
— Но только он, наш Ленин, бессмертен, он завладел душой народа,— вдохновенно заговорил Сыстеров.— Когда в тридцатом году появились колхозы на Егве, я первый предложил назвать нашу артель именем Ленина. Запахивали мы кулацкие земли, строили на своей речушке новую водянку, фермы создавали, пчельники разводили и все о Ленине думали — он дал человеку такой простор в жизни. И думали мы еще о его ближнем соратнике — товарище Сталине.
И теперь, когда немецкий злодей поклялся принести нам неволю, весь народ припадает к товарищу Ленину, с ним советуется товарищ Сталин, как повести войска. Ленин поручил твоему братишку лютой зимой охранять Ленинград,—закончил кузнец, обращаясь к Павлику Смышляеву.
Ночь раскинула в голубой выси звездный шатер. Небо исчертили прозрачные фосфорические круги— предвестники наступающей зимней стужи. Ребята всей ватагой идут вдоль березовой аллеи и белые пушистые серьги хлещут им в лицо, осыпаются на шапки. А в груди теснится и растет новое сильное чувство и перед глазами, как живой, стоит образ этого человека, с ласковым взглядом, с рыжеватой бородкой, каким они видели его на портретах, в книгах и на экране.
На утро эти простые колхозные парнишки разойдутся по своим делам: кто поедет в город с хлебом, кто в лес, кто на курсы, но большая и всепоглощающая дума о Ленине никогда и нигде не оставит их.
В. БИРЮКОВ.