СЕМ. РОЗЕНФЕЛЬД
ГУННЫ
Руки Остапа, запрокинутые на спину, были сплетены накрест и стянуты электрическим проводом. Почерневшие кисти беспомощно торчали по сторонам, вздрагивая от тряски телеги. Остап выпячивал грудь, стягивал плечи одно к другому, но рукам не становилось легче—в затекшее тело провод врезался все больше. Остап метался в тоске.
За телегой, босая, с запыленными до колен ногами, уже много верст бежала Ганна, ни на миг не отставая от Остапа.
— Развяжите, бисовы дити!.. Дайте трохи дохнуть ему!..
Немцы равнодушно замахивались винтовками, спокойно курили трубки и, методично сплевывая, лишь изредка тугими голосами одинаково бросали:
— Хальт!..—Цурюк!..
— Отпустите ж руки!. — снова кричала Ганна. — Люди ж вы, не собаки!.. Чи нема у вас сердца?..
Изредка оборачивался Остап и хрипло кричал:
- Вертайся, Ганка, бежи назад! Бежи, бо воны и тебя...
Немцы заглушали:
— Штильшвайген!..
Ганна бежала, и навстречу ей с обеих сторон тянулись знакомые поля, желто-золотистые колышущиеся волны пшеницы, большие черно-серые невспаханные полосы. Далеко справа мелькали крылья одиноких мельниц, над головой в светлой синеве ныряли крохотные жаворонки. И дорога, и поля, и дальние мельницы, и синее небо, и песни жаворонков были давно, с самого детства, знакомы и близки, но сейчас все это странно затянулось завесой отчужденности и холода, будто Ганна нечаянно забежала в далекий вражеский край.
На повороте из-за кургана выплыла старая мельница. Огромные крылья тяжело оцепенели в мертвой неподвижности. На двух из них повисли растерзанные тела повешенных. Порыв ветра тронул крылья и мертвые тела закачались. Ганна шарахнулась и бросилась за уходящей телегой.
Слева, по узкой дорожке, ведущей из Кривой балки, выходила на дорогу небольшая толпа. Группа всадников в серых касках редким кольцом охватывала десяток оборванных, запыленных людей. Босые, со связанными руками, без шапок, они быстро шли, подгоняемые хлыстами всадников.
По всем проселочным дорогам, по узким тропинкам, по невспаханным полосам выходили на широкий шлях большие и малые толпы, реденькие группы. Из окрестных деревень, хуторов и поместий конные немцы гнали к волости сотни людей. Полуголые, избитые и окровавленные крестьяне сливались в одну серую, лохматую колонну...
Колонну обгоняли вереницы груженых телег. Мешки с пшеницей и мукой высились горами. Громоздились клетки с домашней птицей, ящики с визжащими поросятами. Беспомощно свисали головы привязанных телят. Громоздкие арбы скрипели под тяжестью сена. Сзади, равнодушно жуя последнюю жвачку, жалобно блеяли овцы и ржали полустреноженные, ковыляющие лошади.
`Было похоже на древнее пленение народов. Набежали гунны, разорили города и селения, разграбили хозяйства, угнали скот. По всем дорогам ведут пленных, везут похищенное добро. Скрипит обоз, цокают копыта, стонут раненые и кричат победители.
— Цурюк!..
— Хальт!..
Гунны, гунны снова проходят по земле. Снова бредут по земле татарские орды, тимуровы полчища, толпы тевтонского ордена...
Снова светлое дневное небо затянуто черными дымами пожарищ, снова. темнота ночи озаряется высокими взметами багрового зарева, снова ряды полуразрушенных печей выстраиваются шеренгами потемневших труб, словно скелеты, протянувшие свои руки к небу.
Черным мором, сея голод и смерть, проходят гунны по окровавленным селам и сожженным полям. Снова, как встарь, идут они за новыми землями, за новым золотом, за новыми рабами.
- Цирюк!..
-Хальт!..
......................................
У самого села, с обеих сторон дороги, вдоль придорожных канав были разбросаны тела расстрелянных крестьян.
Над трупами низкими тучами носились черные стаи воронья, и кое-где причатали одинокие женщины, окруженные плачущими детьми.
В стороне, над соседней деревней, стремительно поднимались к небу сине-черные вьющиеся спирали. Дым закрывал солнце, и над шляхом проплывали бурые облака, затягивая длинной тенью скрипящий обоз и толпы пленных.
В селе над поповским домом развевался германский военный флаг. У ворот стоял часовой; телефонист разворачивал провод; ровно гудел приглушенный гомон толпы, илистый, с набухшей над воротником шеей, коротконогий офицер, выпучив круглые глаза, натужно кричал: —
— Ви будет хлеб сдавайт? А?!.
Толпа молчала:
- Ну?..
Длиннобородый седой старик вышел из толпы:
-Ваше благородие... усе вам отдали... Усе вы забрали.
Петлюровский урядник шепнул что-то немцу. Глаза немца затянулись краснотой, лицо еще больше набухло.
-Твой внук у Красни арми?.. Да?..
Старик молчал.
— Я спрашивайт, он большевик?..
Старик молчал.
Немец кивнул солдатам, и старика увели во двор.
Конвойные подвели Остапа.
Лицо его, покрытое пыльной маской; было неподвижно. Сжатые челюсти окаменели, только глаза горели на запыленном лице.
Немец прочел сопроводительную записку.
— А-а-а?.. Это ти?.. Ошень хорошо...
Он обвел рукой широко вокруг.
- Это ти ходиль по всем деревня, говориль—не надо немцы хлеб давать?.. Да?. Ти говориль—немцы надо бить?.. А?..
Остап не сводил пристальных глаз с немца.
— Молчишь?.. Русски свинья!. Ти завтра навсегда замолчишь, абер ти раньше будешь немного кришать...Да...Ти будешь рассказать про свой товаришиши... — Ваше . благородие, прикажите
- Ваше благородие, прикажите развязать руки, усе расскажу...
-Зачем руки, ти будешь с язык рассказать.
— Больно рукам, ваше благородие, прикажите развязать...
Немец хитро посмотрел в глаза Остапа, мгновение подумал и крикнул:
— Штрик вёг!
Конвойный, приставив винтовку к сгибу локтя, стал развязывать. Но едва успел упасть провод, как Остап рванул к себе винтовку, и в тот же миг она взлетела над головой офицера.
Немец рухнул, как подпиленный столб. Чертя винтовкой широкие полукруги, прыгая из стороны в сторону, Остап начал бить по головам солдат. Немцы падали, отшатывались, увертывались, уползали, даже не пытаясь противиться. Остап яростно вертел винтовкой и кричал:
— Бей их!.. Бей, не стой!..
Пробужденная этими криками, толпа арестованных, невольно повинуясь яростному призыву, бросилась на немцев. На площади закипела схватка. Растерявшиеся враги были обезоружены, прежде чем успели что-либо сообразить. На крыльце застучал пулемет, но сейчас же захлебнулся.
Остап кричал, заглушая шум толпы:
— Режь телефон!.. Оружье хватай!.. За пулемет!..
Люди сбегались к нему, почуяв командира.
— Уси сюды! Уси до хаты!
Потрясая винтовкой, босой и грязный, он бросал в толпу:
— Не будемо терпеть, не будемо!.. Паньска рада продала нас немечини— им землю, хлеб, сало, скотину—нам шомпола та пули?
Толпа отзывно гудела, плотнее смыкаясь у крыльца.
-Не дамо хлиба!
— Ничего не дамо!
— Хай вертаются, витвиля притли! Остап вырвал изо рта у стоявшего рядом человека огрызок цыгарки, раза два жадно затянулся, сплюнул.
— Товарищи.. У России советы, у России—Ленин, у России уся земля крестъянска. А мы?.. Шо нам дал Ленин—вертать панам будемо?!
— Не будемо!..
— Земля наша!..
— Гнать их в сучий куток!..
Привычно, будто всю жизнь командовал, Остап приказывал:
— Товарищи!.. Теперь других дорог нема—выкапывайте оружие, вдаримо на немца, по всий Украине вдаримо!.. Та не стойте, бежите, кожна минута, як жизнь!..
В синих сумерках из села по всем дорогам мчались верховые, и к ночи восставшие — одиночками, группами, большими толпами—шли к волости из окрёстных деревень. На окраинах села, окрашенные багровым светом восходящей луны, женщины и подростки рыли поперек большой дороги и малых тропинок ряды узких окопов. Белели пятна движущихся, согнутых фигур, звенели высокие женские голоса, раздавались смех, брань, крики, будто рабочий день на полях и баштанах не прерывался с рассвета.
Во дворах и хатах чистили оружие. Его вытаскивали из погребов, из картофельных ям, из-под половиц, из навозных куч, из Стогов соломы и сена. Ржавые винтовки, корявые обрезы, тяжелые револьверы, покрытых зеленой плесенью пулеметные ленты, потемневшие, без ножен, тупые, зазубренные шашки, порожние и полные патронные подсумки в даже пулеметы.
А старый артиллерист рябой Опанас принес к штабу и положил у ног Остапа покрытый землей и навозом трехдюймовый артиллерийский снаряд:
— Ось. Чим богат, тим и рад. Достанемо пушку, будемо стрелять!
Ответственный редактор Н. П. АНИСИМОВ.