МАРШ МЕРТВЕЦОВ
В землянке разведотдела тесно. Наскоро сбит стол и покрыт листом фанеры, грубоваты самодельные табуреты. Этот прыщавый гитлеровский молокосос Фридрих Шрамке разочарованно кривит губы. Он думал, что его будут допрашивать в роскошном русском замке. Сам командующий будет выпытывать у него страшные тайны фашистской армии.
Капитал Серебряков даже не взглянул в его сторону. Он продолжал свою работу. Шрамке стоял у входа и с вожделением смотрел на раскаленную железную печурку в углу.
Короткая шинелька, рваные ботинки, обернутые портянками, подвязаны шпагатом. Это солдат 1 роты 43 особого противотанкового отряда фашистской армии—Фридрих Шрамке, уроженец города Киля. Доброволец. Член фашистской молодежной организации —«Гитлерюгенд». Солдатская книжка сообщает: Шрамке всего 16 лет!
Капитан Серебряков начинает допрос. Шрамке молчит. Серебряков приказывает увести его. Капитану предстоит тяжелая возня с целой сотней пленных фашистов. У него нет времени для Шрамке. Переводчик объясняет немцу слова капитана. Плечи Шрамке вздрагивают, и мы явственно слышим плач:
— Там холодно, холодно, холодно, —причитает он.—Отправьте меня домой. Я хочу домой. Ах, как у вас холодно...
Через две минуты Шрамке начал давать показания.
* * *
На столе в разведотделе—куча писем и блокнотов убитых в бою фашистов. Сейчас ноябрь—пять месяцев войны. Их оказалось вполне достаточно, чтобы надломить, а у некоторых фашистов в корне изменить настроения. Все реже и реже попадаются строки фашистского бахвальства. В этих письмах домой—тоска, уныние, проклятия войне, страх, смертельный страх.
Адольф Пишке, солдат первой роты 43 противотанкового отряда, пишет матери: «... Никому не верь, если будешь слышать о наших победах. Мы забрались далеко в ледяную Россию. Русские хитрее нас. Они заманили нашу армию в снега, леса и болота. Всюду нас преследует смерть, на каждом шагу... В нашей роте осталось всего 14 человек...»
Кили Бурхардт пишет какой-то Маргарите: «Ведь мы только жертвы. Я провожу много недель здесь в России в сильных и жестоких боях. В течение 10 дней потеряно 3/4 роты. Нам твердят: победа близка, а русские намерены драться всю зиму. Они только начинают войну... Мы стоим сейчас в поле, здесь жуткий мороз. Мы деремся за каждую деревню: погибают сотни для того, чтобы отогрелись десятки...».
Самуэль Рейнгольд до войны, очевидно, был статистиком. Его записная книжка испещрена столбиками цифр: приход и расход. Но в середине книжки мы нашли особую запись: потери немецкого батальона, в котором Райнгольд был ефрейтором:
«Наши потери 10.9.41—20 человек убитых, 14 раненых, 6 пропало без вести
Наши потери 11.9.41—25 человек убитых, 17 раненых.
Наши потери 12.9.41—потери сегодня очень невелики: боев не было—3 убитых. 4 раненых.
Наши потери 13.9.41—8 убитых, 12 раненых».
Новый столбик охватывает потери за несколько дней октября.
«Наши потери 19.10.41—37 убитых, 41 ранен, 7 без вести.
Наши потери 21.10.41—21 убит, 14 раненых, 3 без вести.
Наши потери 22.10.41—46 убитых, 32 раненых, 19 без вести.
Наши потери 23.10.41—хороший день: 4 убито, 8 ранено.
Наши потери 24.10.41—боев не было, спокойная оборона: 8 убито, 11 ранено».
Лаконична и характерна заключительная запись Рейнгольда под последним столбиком цифр: «Имея два спокойных часа, я бы точно подсчитал, к чему приведет германский народ эта война, если все будет продолжаться так же».
Солдат второй роты 43 противотанкового отряда Вернер Маас пишет отцу в Бремен: «Все хорошо; даже отлично. А в остальном полуголодный, жаждущий, весь во вшах, грязный, мороз в жилах вместо крови. Но я еще раз повторяю себе: все хорошо. Понимаешь ли ты меня?».
Подобные письма домой, очевидно, не редкость, если из дому присылают такие ответы: «Русский поход приближает день нашей победы и моей смерти. Если бы ты знал, как хочется отведать пиши, настоящей пищи» (Солдату Адольфу Крейкелю от матери).
«Мы лежим на покрытой снегом русской равнине. Пронзительный ветер пробирает насквозь. Ни одеял, ни теплых шинелей—одни обещания. Дошло до потасовки. Солдат Т. стянул с фельдфебеля теплые чулки. Был обыск. Солдат не хотел отдавать, началась драка. Т. убит, фельдфебель ранен. Такое у нас впервые. Дело идет к худшему. Нужно ли было рваться в Россию, чтобы погибнуть от собственной пули? От нас требуют последнего усилия. Кто подтвердит, что оно будет действительно последним?». (Солдат Гуго Шерман брату Симону в Нейбург).
В землянку ввели Иоганна Пфурца—ефрейтора, бывшего студента высшей технической школы в Штрелитце, 1919 года рождения. Маленький, худой, обмерзший, оборванный. Он из того же отряда, что и Шрамке. Пфурц говорит медленно, глухим голосом. Он от всего устал, всеми обманут. Уже месяц, как потерял сон, жалуется он. Его мучают призраки: трупы и кровь.
— Пять месяцев русского похода, —говорит он,—превратили меня и других солдат в животных. Нам приказывают, и мы идем на убой. Мы убиваем, и нас убивают. Это марш мертвецов в снегу, в крови, во вшах, в голоде и диком отчаянии. От первых иллюзий не осталось и следа... Эта война—самая большая ошибка и самое большое несчастье Германии за всю ее историю...
Да, это марш мертвецов! Последний марш фашистских мертвецов. Отчаяние иоганнов пфурц пришло не сразу. Сперва были блистательные победы во Франции, теперь—жестокие, кровопролитные сражения в России. Поднялся суровый и неумолимый народ. Настала русская зима. По снежным сугробам идут в свой последний поход фашистские мертвецы...
Ал. Хамадан