В. КАВЕРИН
КНОПКА
Это была маленькая, толстая, румяная девушка, с короткими косичками, перевитыми лентами и торчавшими над открытыми смешными ушами. У нее было много прозвищ—Мячик, Чижик. Один боец, когда она еще работала в госпитале, прозвал ее «Пучок энергии». Это было очень меткое прозвище, потому что она действительно была похожа на пучок, состоящий из топота быстрых ног, скороговорок, румянца и косичек. Это была сама энергия, веселая, стремительная и действующая взрывами, как ракета.
Но из всех многочисленных прозвищ удержалось самое простое: Кнопка. Возможно, что оно намекало на ее маленький нос, напоминавший кнопку. Но она не обижалась. Кнопка так Кнопка! Главное было всюду поспеть и все сделать самой. И она поспевала всюду.
В этот день, самый горячий за всю ее 17-летнюю жизнь, она с утра успела сменить повязки раненым бойцам, лежавшим в медсанбате, накормить их, с’ездить за письмами на почтовую полевую станцию и сделать еще тысячу дел, перечислять которые было бы слишком долго.
Теперь нужно было везти раненых в тыл, и она принялась помогать шоферу, который, ворча что-то себе под нос, вот уже целый час возился с проколотой шиной.
Раненых она уже знала по именам, а кого не знала, того называла голубушка. «Ну, голубушка, теперь вот сюда,—говорила она командиру, который, делая над собой мучительное усилие, шел, опираясь на ее плечо, к санитарной машине.—Ну-ка еще раз. Умница! Вот и все».
О том, что дорога простреливается, она сказала, когда все уже были устроены, и осталось только принести в машину снятое с бойцов оружие.
— Вот что, товарищи,—сказала она быстро,—мы поедем на полном газу, понятно? Дорога простреливается, понятно? Так что нужно принять во внимание свои головы, чтобы при подбрасывании не разбить. Понятно?
Все было понятно, и никто не удивился, когда машина, слегка подавшись назад, вдруг рванулась и с места во всю прыть помчалась по изрытой танками дороге.
— Держитесь! Раз! — говорила Кнопка, когда, ныряя в рытвину, машина тяжело кряхтела и начинала, как лошадь, лягать задними колесами.—Есть! Поехали дальше.
Все ближе слышались разрывы снарядов. Черные столбы земли, перемешанной с дымом, вдруг вставали среди дороги, и в одном из таких столбов скрылась и взлетела на воздух сперва телега с фуражом, стоявшая недалеко от шоссейной сторожки, а потом и сама сторожка, рассыпавшаяся дождем досок, стропил и камня.
— Придется обождать, — обернувшись, крикнул шофер.
— Давай дальше, проскочим!
Но проскочить было невозможно. Шофер свернул и, проехав вдоль обочины по полю, поставил машину среди редкого кустарника, которым некогда была обсажена дорога.
Лучшего прикрытия не было. Но и это было не прикрытие. Во всяком случае оставлять раненых в машине, представлявшей собой превосходную цель, Кнопка не решилась. Называя их всех без разбора голубушками и умницами, она вытащила бойцов одного за другим и устроила в канаве метров за 25 от машины.
Был последний жаркий августовский день. Утро прошло. Солнце стояло в зените. Земля, перегоревшая за жаркое лето, была суха и над нею неподвижно стоял душный колеблющийся воздух. Вокруг — ни тени. Очень хотелось пить, и первый сказал об этом маленький лейтенант с перевязанной головой, который всю дорогу подбадривал других раненых, а теперь, беспомощно раскинувшись и тяжело дыша, лежал на дне канавы.
— Нет ли воды, сестрица?—спросил он. И, точно сговорившись, все раненые стали жаловаться на сильную жажду.
Воды не было. Метрах в ста от разбитой шоссейной сторожки виднелся колодезный сруб. Но как добраться до него через поле, на котором ежеминутно рвутся снаряды?
— Где ведро?—спросила Кнопка у шофера. Он посмотрел на нее и молча покачал головой.
— В машине осталось? Да что же ты молчишь? В машине?
— Ну, в машине,—нехотя пробормотал шофер.
— Ты за ними посмотришь, ладно?
И прежде чем шофер успел опомниться, она выскочила из канавы и ползком стала пробираться к машине.
Это было еще полбеды—доползти до машины и разыскать полотняное ведро в ящике, полном всякой рухляди, которую шофер зачем-то возил с собой. Она достала ведро и, сложив его как блин, засунула за пояс. Главное было впереди—добраться до шоссейной сторожки, а самое главное еще впереди—от сторожки, уже не прячась в канаву, дойти до колодца.
Впрочем, первое главное оказалось не таким уже трудным Канава была глубокая, а Кнопка—маленькая. Так что, если бы время от времени из непонятного ей самой любопытства она не поднимала над канавой свою голову, украшенную косичками в разные стороны над ушами, эта часть пути казалась бы ей самой обыкновенной прогулкой. Правда, прогуливаясь, она прежде не ползала на животе и не подтягивалась на руках, которые при этом быстро уставали. Но тогда было одно, а теперь—другое.
Вот и сторожка. За нею начиналось второе главное—немецкие орудия облюбовали именно это место, на котором ежеминутно вставала и далеко разлеталась земля.
До сих пор Кнопка не думала, есть ли в колодце вода. А вдруг нет? В первый раз ей стало действительно страшно. Вокруг был такой ад, такой отвратительный вой свистящего и рвущегося воздуха стоял над ее головою, так трудно было дышать, так устали руки, так скрипел на зубах песок—и все это, быть может, напрасно? Но она продолжала ползти.
Сруб стоял на огороде, а огород был отделен изгородью, хотя невысокой и полуразбитой, но которую все же нужно было обойти, чтобы добраться до сруба.
Легко сказать—обойти! Это значило, что по крайней мере метров тридцать нужно было ползти под огнем, причем пятнадцать обратных по совершенно открытому месту.
Руки очень ныли, спину ломило, и Кнопка, прижавшись лицом к земле и стараясь поровнее дышать, решила, что не поползет. Ведро было на длинной веревке, она перебросит его через изгородь—авось угодит в колодец.
Четыре раза она перебрасывала ведро, прежде чем оно попало в колодец. Наконец, удалось. Но оно упало бесшумно и Кнопка поняла, что колодец пуст.
С минуту она лежала неподвижно. Не то, чтобы ей захотелось заплакать, но в горле защипало и она должна была несколько раз вздохнуть, чтобы справиться с сердцем.
— Так нет же, есть там вода! — вдруг сказала она про себя.—Не может быть! Есть, да глубоко.
Она сняла пояс и привязала его к веревке. Ведро чуть слышно шлепнуло—или ей это показалось? Приблизившись к изгороди вплотную и приподнявшись на локте, она ждала несколько секунд. Веревка все натягивалась. Она слегка подергала ее и поняла, что ведро наполнилось водой.
— Ну-ка, голубушка,—сказала она, не то ему, не то самой себе, и стала осторожно вытягивать ведро из колодца. Она вытащила его—мокрое, расправившееся, полное воды. И, вскочив, быстро перехватила рукою.
Прежде всего нужно было напиться. Воды было много, хватит на всех. Может быть, умыться? Но умываться она не решилась. Сейчас-то много, но много ли она донесет?
И тут она впервые задумалась над тем, как вернуться обратно — ведь теперь ведро не засунешь за пояс! Эх, была не была! и, подхватив его, она со всех ног побежала к сторожке. Снаряд разорвался где-то близко, земля осыпала ее с головы до ног. Она только присела на мгновение, отряхнулась и побежала дальше
Запыхавшись, приложив руку к сердцу, она остановилась у сторожки и заботливо заглянула в ведро. Не очень ли много расплескалось. Не очень. И вообще гораздо лучше бежать, чем ползти—совсем не страшно и гораздо ближе. Конечно, не ближе, но почему-то все-таки ближе.
Теперь все было в порядке—от сторожки до машины рукой подать и можно пройти по канаве.
— Подожду, как станет потише,—сказала она себе.—И айда.
И вдруг она услышала чей-то голос. Сперва она подумала, что ослышалась, потому что этот слабый голос назвал ее так, как называл ее только один человек во всем мире.
— А, Пучок энергии! Здорово!
— Что? — невольно откликнулась она и в ту же минуту увидела руку, торчащую из-под разваленных досок.
Это был тот самый знакомый боец, который только один во всем госпитале не соглашался на «Кнопку». Последний раз она видела его в Ленинграде, когда он выписывался из госпиталя и снова отправлялся на фронт.
— Сейчас, голубушка! — говорила Кнопка, осторожно снимая с него разбитые доски,—подождите, милый!»....
Она вспомнила о воде лишь когда, заставив бойца обнять себя руками за шею, она проползла вместе с ним метров двадцать и была уже рядом с санитарной машиной.
— Ладно, скоро вернусь,—быстро пробормотала она.—Жаль только, что согреется. Эх, не прикрыла!
Шофер, заметив, что она возвращается не одна, выскочил из канавы и смешно пополз к ней, как обезьяна на четвереньках. Вдвоем они доставили раненого в укрытие, осторожно сняли с него гимнастерку и, быстро приговаривая, Кнопка стала останавливать кровь и перевязывать раны. Он не очень пострадал Во всяком случае, Кнопка сказала, что через две недели он будет совершенно здоров.
Никто больше не просил пить. Никто даже не спросил Кнопку, была ли в колодце вода. Жара стала еще удушливее и маленький лейтенант лежал, закинув голову и полуоткрыв пересохшие губы. Но он только взглянул на Кнопку и не сказал ни слова.
— Ты что, Кнопка?—спросил шофер, заметив, что она время от времени нетерпеливо поглядывает на сторожку.
— Ничего,—отвечала Кнопка.—Кажется потише становится, а?
Становилось как раз не потише, а погромче, и шофер только сомнительно покачал головой.
— Нет, потише,—упрямо пробормотала Кнопка и вдруг, выскочив из канавы, опрометью побежала к сторожке.
Через несколько минут вернулась, таща ведро с водой. Правда, назад она летела так быстро, что с добрых полведра выплеснулось ей на ноги, но еще оставалось много великолепной, не успевшей согреться, чистой, вкусной воды.
— Голубушки, принесла! Честное слово принесла,—закричала Кнопка, подтанцовывая и сама глядя на воду с искренним удивлением,—вот так штука! Принесла!
Через полчаса, когда обстрел прекратился и раненые, которых она напоила и умыла, были уложены в машину, Кнопка с дороги в последний раз взглянула на этот мертвый, изрытый снарядами кусок земли между колодцем и канавой. Песок вдруг скрипнул у нее на зубах, напомнив о том, как она ползла, подтягиваясь на руках, и как справа и слева рвались снаряды.
— Должно быть, я храбрая, что ли?—неясно подумала она и поправила развязавшуюся ленточку на тугой короткой косичке.
Впрочем, спустя несколько минут она уже не думала об этом. Машина попрежнему ныряла по рытвинам, и нужно было следить, чтобы кто-нибудь из раненых не ударился головой о раму.