ДВОЕ
ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ, 28 августа. (Спец. корр. ТАСС). Их двое. Они перебежчики. Тот, кто повыше и пошире в плечах, — Аате Ваарми—до мобилизации был поваром в ресторанчике в городе Вааза. Другой-Калле Замен-—хромой: одна нога у него короче другой. И все же его взяли в солдаты, когда началась война. И Аате взяли, хотя он вдовец и у него двое ребят.
Мы сидим возле огромного серого камня. Аате Ваарми бережно и осторожно, чтобы ничего не пропало, коркой хлеба выскребает консервную банку. Калле пьет чай из эмалированной кружки. Он отдувается и сопит так громко, что мешает нам слушать Аате. Аате говорит медленно, тяжелыми словами.
- Мы еще раньше знали друг друга. Когда началась война, та, первая, черт ее возьми,—его тогда не взяли, а меня забрали, но я не долго повоевал. Мне прострелили вот здесь легкое—испортили ливер, как говорили у нас на кухне.
Потом началась эта война. Нас взяли обоих—меня с простреленным ливером и его-—пара хороших вояк!... Ну меня сразу же так скрутило, что им пришлось отправить меня кашеваром на кухню. Там мы опять встретились и в первую же ночь решили бежать к вам. Но это было трудно. Линия боев слишком далеко шла от нас. А потом случилась эта история с немцами...
На несколько секунд Аате Ваарми замолкает, берет в руки кружку с чаем и, отпив несколько глотков, продолжает свой рассказ.
— Наша часть с ночи вошла в бой, а мы с обозом отстали. Там была такая неразбериха, что сам черт сломит ногу. И эти ваши самолеты... Словом, от дороги ничего не осталось, и мы с нашей клячей и с походной кухней, в которой суп уже давно сварился, а вместо второго был кипяток, до вечера плелись через бурелом, а к вечеру попали в немецкую часть. По их мордам я сразу понял, что все пропало. Они были голодны, как звери, и, кроме того, довольно-таки пьяны. Мы сопротивлялись, как герои, не правда ли, хромой?
Но нас было только двое против всей их банды. Хромой кинул в одного черепком. Это было последнее, что я видел. Но зато хромой видел, как их ефрейтор ударил меня прикладом в почки. Короче говоря, когда я пришел в себя, ни кухни, ни лошади, ни немцев—ничего не было. Из меня текла кровь, как из овцы, а у хромого все лицо повело на сторону. Вон до сих пор он не пришел в себя...
Надо думать, что они здорово над нами поработали.
Утром мы разыскали нашу часть, вернее то, что осталось от нашей части. Они были все, как сумасшедшие, после той переделки, в которую попали.
Командир был убит, его помощник —тоже. И вообще, никакой нашей части не существовало. Мы нашли нашего лейтенанта и рассказали ему историю про кухню и про немцев. Он ничего не ответил на наш рассказ. Мы спросили его, что же нам делать. Он даже не поднял головы. Но потом вдруг закричал, что его это не касается, что провались все пропадом, что все равно из этой мясорубки никто из нас не выйдет живым, что для мертвеца не важно, пожрал он перед смертью или не пожрал. А затем велел взять винтовки и проваливать от него.
К ночи явились наши обозные. Их дочиста обобрали немцы. Это у них в обычае—устраивать засады на наши кухни. Они сидят в тылу и нажираются, как клопы. Они хотят, чтобы мы умирали, чтобы финский народ перестал существовать. Вот чего они хотят, эти коричневые негодяи.
Более суток мы питались болотной водой. Потом лейтенант приказал убить лошадь. Но у нас не было кухни, чтобы сварить мясо, не было котла, а самое главное-мы не могли развести огонь. И нас непрерывно обстреливала ваша артиллерия. Это был самый настоящий ад или даже хуже. На следующую ночь мы перешли к вам.
Аате Ваарми залпом докончил свой чай, свернул папироску и облокотился на валун. Все молчали. Неподалеку грохнула артиллерия. Глубоко затянувшись крепким махорочным дымом, Аате сказал:
— Я не знаю, что там с моими детьми и вряд ли узнаю до конца войны. Но ради них я должен был сюда перейти. Это единственное, что я мог сделать ради них. Не правда ли?
Мы ответили, что, конечно, правда.
ЮРИЙ ГЕРМАН.