МИХ. СЛОНИМСКИЙ
Минированное поле
I.
Самолеты шли на высоте 4000 метров — три бомбардировщика и сопровождающие их истребители. Взглянешь вниз — и не увидишь херсонских степей, желтых, августовских. Белая рваная кучевая облачность стлалась между землей и самолетами.
Цель была совсем близко, бомбардировщики уже развернулись влево и легли на боевой курс, когда заглох мотор на одном из истребителей.
Летчик лейтенант Буценко же отдал вперед и убрал обратно сектор газа, но не услышал привычного рокота мотора. Мотор молчал. Несколько раз подряд Буценко повторил то же движение, но мотор отказался работать.
Непонятно, что такое случилось, Может быть тяга оторвалась от сектора? И Буценко начал двигать взад и вперед одной тягой, устанавливал в нейтральное и днее положение высотный корректор, всячески пытался дать мотору необходимое нормальное питание горючим. Но ничего не помогло. Мотор, всегда так верно служивший летчику, молчал угрюмо и враждебно, как чужой или как мертвый. Он не желал спасти самолет и летчика, он отвергал все попытки Буценко оживить его, и самолет беспомощно шел носом к земле.
Самолет пикировал. Точными и быстрыми движениями летчик продолжал попытки ввести мотор в строй, но мотор бездействовал, не подчиняясь воле летчика. Мотор дезертировал, и напрасны были все старания Буценко. И тогда Буценко ясно понял всю опасность положения.
Смерть? Может быть, смерть. Самолет пробил уже холодную и влажную гору облаков, и земля понеслась навстречу, все ускоряя и ускоряя свое губительное движение. Летчику казалось, что уже давным давно он отстал от своих спутников, которых же не было ни видно, ни слышно. Они ушли далеко вперед. Они, наверное, уже вступили в бой — лейтенант Собаченко и младший лейтенант Степанов, вместе с Буценко поднявшиеся в Чернобаевке на своих истребителях по приказу командования. А он здесь один борется со смертью, и не минуты, а секунды отмерены ему в этой неравной борьбе.
Гибель казалась неизбежной. Самолет с остановившимся сердцем падал все стремительней, а сердце летчика билось все учащенней. С каждой долей секунды безнадежней становилось положение. Чуть только самолет вынырнул из облаков и стал виден с земли, его окружили белые дымки шрапнели и черные разрывы гранат. Перебило тягу руля глубины. Изувеченный самолет уносил летчика к смерти все с большей и большей быстротой. Земля неудержимо летела навстречу, распахнув широкие степные объятия, и уже явственно различал Буценко под собой большое желтоватое болото.
Можно было спастись, выпрыгнув с парашютом, но это означало бы плен. Такого избавления от неминуемой гибели Буценко не принял бы никогда — даже в том случае, если бы это было действительно избавлением, а не та же смерть, только отягченная беспощадными пытками.
В эти последние секунды жизни мысль летчика работала с удивительным напряжением, каждый миг наполнился огромным содержанием, и вот мысль перегнала падающую машину. Закрылки! Буценко опустил закрылки, и степь под ним откачнулась. Степь начала выравниваться— южная бескрайная степь. Она уже не летела прямо к носу самолета, угол пикирования уменьшился, вот уже степь разостлалась прямо под колесами, и летчик увидел горизонт —синий, теплый, обещавший жизнь. Самолет перешел на планирование.
Буценко поднял на лоб очки. Он был весь в поту. Теперь надо совершить посадку. Внизу болото, а левей его узкая зеленая площадка. Когда самолет шел уже над самой землей, на высоте всего лишь 7—8 метров, Буценко еще подкрутил закрылки. Самолет потерял скорость в полуметре от земли, и летчику удалось замечательно приземлиться выбранной сверху дорожке. Только очки разбились о прицел, да содрало кожу с клочком черной щетины.
II.
Благополучная посадка не избавила от опасностей. Земля взметнулась вокруг, чуть только коснулись ее колеса самолета, севшего прямо на пузо. Непонятно было, откуда стреляют немцы, но они ожесточенно били по самолету из автоматов, минометов, пулеметов. Буценко сбросил парашют, схватил полетную карту, запас патронов и стремглав ринулся к стогу‚ желтевшему недалеко от самолета. На ходу он скинул реглан, вытащил пистолет, из пистолета обойму с патронами, пересчитал патроны — их было восемь. Он воткнул девятый патрон в ствол и затаился за стогом, ожидая нападения. Он дорого отдаст свою жизнь, и последнюю пулю прибережет для себя.
Он порвал полетную карту и все документы, кроме кандидатской карточки и удостоверения личности, и клочки засунул глубоко в сено. Затем он содрал с одежды петлицы и приготовился к последней смертельной схватке с врагами. Но никто не шел сюда. И стрельба прекратилась.
Буценко выглянул из-за стога, осматривая местность. С левой стороны он никого не видел. Справа, на дороге, стояла чужая машина — не родной «газик», не «эмка», не «ЗИС», а ненавистный немецкий автомобиль. Чуть выше, на бугре окапывалась группа немецких солдат, Над головой Буценко со свистом пронеслись снаряды—один, другой, третий... Они разрывались далеко за болотом. И вот, из-за болота, пришел немедленный ответ. Оттуда, из-за болота, прилетели снаряды, вздымая здесь черные вихри смертоносных фонтанов. Это были наши снаряды, посылаемые нашей артиллерией. Осколки жужжали в воздухе, один врезался в стог сена.
Буценко осторожно пробирался к болоту. Когда он отполз на такое расстояние, что верхушка бугра высунулась над стогом сена, тотчас же немцы заметили его, и началось самое страшное из всех испытаний летчика. Немцы открыли ураганный огонь. Самое скверное — это миномет. Отвратительный, раскатывающийся звук, дергающий нервы, — и сплошными кусками поднимается земля и падает на спину, хороня заживо. Земля сыпалась за ворот гимнастерки, в рукава, земля набивалась в сапоги, в карманы. Пули рвали траву. И уже казалось Буценко, что там, в воздухе на падающем самолете, было безопасней, чем здесь, Там была надежда, что вновь загудит мотор и уйдет самолет за облака, догоняя товарищей, а здесь надежд никаких, здесь —верная смерть.
Буценко не ощущал страха, то, что он испытывал, было за пределами обычных человеческих чувств. Он полз к спасительным зеленым камышам. Он, советский летчик, полз по своей советской земле, не смея поднять голову, и невыразимая ненависть к врагу подхлестывала его, усиливая жажду жизни.
Стряхивая с себя землю, Буценко полз, полз, полз. Он все еще не убит, он все еще жив. И вдруг смешно ему стало —столько пуль и мин потрачено врагом зря! Столько треска и шума пушено на одного человека—и напрасно!
Назло врагу надо спастись. В воздухе выручили закрылки самолета. А здесь, на, земле? И вдруг Буценко дернулся, как смертельно раненый, и замер, затих... Он был убит, да пусть немцы думают, что он убит. И когда смолкла стрельба, он выскочил и мигом пробежал к болоту. Здесь, в высокой нескошенной траве, у ржавой воды, можно было немножко передохнуть. Здесь, в вязкой трясине, в сырости и плесени — жизнь.
III.
Буценко лежал в траве недолго. Вскоре он увидел, как два немца, отделившись от группы на бугре, направились к болоту. Буценко залез в густой куст осоки и отсюда следил за тем, как немцы с револьверами в руках то исчезали в камышах, то вновь появлялись в кочковатых, мшистых проплешинах, по которым уже прошлась коса.
Вот опять они скрылись в зарослях, и в этот момент неизвестный человек в клетчатой кепке и потрепанной пиджачной паре высунулся недалеко от Буценко из травы и прыгнул через открытое пространство, делая перебежку. Рубашка на его груди была расстегнута, обнажая загорелую, безволосую грудь. Выстрел — и человек упал... Он упал и не поднимался больше. Он не притворялся как Буценко — мертвым, он был действительно мертв, этот неизвестный гражданин советской республики. Кто он? Партизан? Разведчик? Или просто не успевший уйти мирный советский работник? Все равно. Это был товарищ по несчастью, советский человек, и немцы пристрелили его, как куропатку. Они охотились за советскими людьми, как за дичью.
Буценко напряженно всматривался в камыши, и вот совсем близко, шагах в тридцати, вылез из зарослей немецкий солдат. Немец вытянул шею, вглядываясь туда, где лежал труп неизвестного. Вид неподвижного, бесспорно мертвого тела, успокоил его, и он поднялся во весь рост. Это был высокий костлявый немец на длинных, как ходули, ногах. Он двинулся к убитому им человеку, — пошарить по карманам.
Буценко, сдерживая нетерпение, тщательно прицелился и, подпустив немца шагов на пятнадцать, выстрелил. Немец упал па спину как подкошенный, словно кто со всей силы ударил его в грудь. Он не пошатнулся, не крикнул, он просто упал, раскинув руки, и каска слетела с его головы, откатившись в сторону. Тотчас же пуля взвизгнула над головой летчика — это выстрелил второй немец, приземистый, грудастый, бородатый. На второй его выстрел Буценко ответил точно пущенной пулей, и немец сел на землю, выпучив глаза и схватившись за грудь. Он взревел, как зверь, и замолк. Это был грузный, тучный мужчина, любивший хорошо поесть и хорошо попить. Его толстые губы раскрылись, словно он хотел проглотить все съедобное, что только есть на земле. Затем оно перевернулся на бок и больше не кричал. Так он и остался лежать с раскрытой пастью, и струйка крови, брызнувшая из его глотки, была под цвет его губам.
(Продолжение следует).