СЕСТРА
Из серии „Женские письма”
Ты помнишь, как я горестно плакала, какие неутешные слезы проливала, когда маленький сын наших соседей разрезал осколком бутылки ногу и беспомощно лежал у дороги. Ты побежала домой за ватой и марлей, а я, маленькая и жалкая, сидела на траве, отвернувшись от бедного мальчика, боясь взглянуть на ранку, на бурую кровь, смешанную с пылью.
Мне было одиннадцать лет, на дворе стояла весна. солнце грело совсем, как в середине лета, пахло свежей зеленью, за оградой палисадника распускалась светлая сирень и таким чудовищным для моего детского сознания казался этот контраст. горячее солнце — и маленький раненый ребенок, аромат молодой зелени — и стекающая по ноге кровь, мягкая ласка едва ощущаемого ветерка — и жалобный плач, похожий на мяуканье котенка...
Мальчик лежал без помощи, пока ты не прибежала с чашкой теплой воды, с куском белоснежной ваты и с целой кучей тонких лоскутьев. Ты так ловко и быстро обмывала ранку, так ясно ощущала, что именно надо делать, так уверенно перевязывала ногу, что мне вдруг стало стыдно за свою пустую, бездеятельную жалость, за свое сантиментальное, но бесплодное сочувствие.
Прошло десять лет. И вот разразилась война. Она точно вынула что-то из моего спокойного сердца и вложила совсем иное, новое, тревожное. Я ощутила всем своим нутром, всей глубиной растормошенной души, всеми извилинами мысли одно острое, неустранимое желание — уйти на войну, быть на фронте, быть там, где наш народ, наша армия, где наши братья, сыновья, отцы, мужья совершают великое дело защиты нашей земли, где люди отдают свою жизнь за покой и счастье родины. Иначе и не могло быть — я должна была оставить мирный дом, школу, учеников, книжки, тетради, экзамены и уйти туда, куда звал меня голос моего сердца, уйти немедленно, сегодня, сейчас же.
Я поступила на курсы медицинских сестер, жадно впитала в себя все немудреные знания, полагающиеся мне по штату, и решила ехать к тебе, под твое начало. Но узнав, что ты работаешь в госпитале, отказалась от этой мысли; я стремилась во что бы то ни стало попасть именно на фронт, ближе к первым рядам сражающихся. Ты не представляешь себе, Нина, как мы, вся наша группа, волновались. Мы нетерпеливо проходили практику в тыловом лазарете, мы обращались с ходатайствами об ускорении нашей отправки, мы подгоняли в дороге наш эшелон и, вот, наконец, мы там, куда так долго и горячо стремились.
И вот здесь, именно здесь то самое главное, о чем я хочу тебе рассказать.
Когда первый, который я увидела, большой бой окончился и наша часть неожиданным контрударом выбила немцев с занятого ими раньше участка, наш отряд быстро бросился на помощь раненым. Я подбежала в бойцу, медленно, с большим трудом выползавшему из накренившегося танка, и помогла ему выйти. Я угадала, он был тяжело ранен. По молодому лицу его, покрытому мелкими веснушками, разлилась та мертвенная, зеленоватая бледность, которая говорит о тяжелом страдании, о давней болезни или о большой потере крови. Левая рука его безжизненно повисла, ноги подкашивались, и видно было, что ему стоит огромных усилий не поддаться все больше охватывающей его слабости.
— Вы ранены? - спросила я его.— осторожно ощупывая залитую стекающей сверху кровью кисть левой руки.
— Не знаю.. Кажется... ответил он,— напряженно стараясь улыбнуться.
Я быстро усадила его, разрезала рукав и обнаружила большую рваную рану и перелом предплечья.
— Носилки!..— крикнула я санитарам,— старательно перетягивая жгутом руку над раной.
— Не надо... Не надо... буквально взмолился раненый. — Я не могу оставить машину... Перевяжите здесь...
— Вам нужна помощь хирурга... объясняла я,‚— надо на пункт.
— Я не пойду. — упрямо твердил он свое,— я не оставлю машины...
Никакие уговоры и убеждения не помогали, и я, чтобы не терять времени, стала здесь же на месте перевязывать рану и накладывать лубки.
Ты сама, дорогая Нина, хирург, и не мне рассказывать тебе, как велики страдания человека, у которого переломлено плечо, у которого большая рваная рана, и который резко ослабел от значительной потери крови. Но мой красноармеец, покрываясь крохотными пузырьками липкого пота, кривя посиневшие губы, не переставал улыбаться. Да, Нина, он улыбался! Пусть от этой улыбки у меня в груди что-то остро защемило, пусть мне казалось, что из глаз его вот-вот брызнут слезы - он продолжал улыбаться! И когда я вложила предплечье в косынку и оно нашло там покой, он ладонью другой руки вытер холодную влагу с потемневшего, задымленного лица, взглянув в сторону, где наша часть продолжала теснить врага, коротко. бросил: «гонят», стал что-то чинить внутри танка.
Ах, Нина, если бы ты знала, какое подлинное величие духа светилось в каждом движении, в каждом жесте, слове, взгляде этого простого, ничем не примечательного бойца. Какая огромная сила излучалась от него, когда, преодолевая сумасшедшую боль и близкую к смерти слабость, он отказался от своего законного права оставить машину, уйти с поля битвы. Сколько истинного и вместе с тем скромного героизма, сколько преданности и какого-то особенного, глубокого, органического сознания своего долга проявил этот тихий юноша, фамилии которого я не успела узнать.
Да и в фамилии ли дело?
Едва я отошла от него и стала перевязывать другого бойца, как столкнулась лицом к лицу с таким же сильным характером, с таким же величавым спокойствием духа. Тридцатилетний уралец-горняк, громадный дядя с лицом древнего русского богатыря, с рыжеватой, отпущенной на фронте бородой, с большими, чистыми, как у млаленца, серо-синими глазищами и с зубами ровными и белыми, как на рекламе о зубной пасте, сняв сапоги и разорвав индивидуальный пакет, осторожно накладывал повязку на раненую осколком ногу. Я быстро опустилась перед раненым, но он словно сконфузился:
— Что ты, милая... неожиданно рассмеялся он.— Я не маленький... Сам справлюсь...
— Нельзя, вы не сумеете! — решительно возразила я,— и стала перевязывать одну, потом другую ногу. Раны были серьезные, в одной ноге была раздроблена коленная чашечка, но уралец был озабочен одним — он упорно отворачивался от меня и, жестоко страдая, борясь с нарастающей болью, тяжело дышал в сторону.
— Отчего вы так ворочаетесь?— спросила я его.
— Чтобы не того... не этого..., не надышать на вас махрой. |
— Ничего, не бойтесь, дышите, как вам удобней.
— Нельзя... Дух у нашего брата того... этого... вкоренелый... табашный... А вы девушка деликатная, непривычная... .
Губы у него стали синеть, под глазами появились большие темные круги. Лицо покрылось землистой влагой. Я достала фляжку с коньяком и протянула ему.
И когда его укладывали на носилки, он смущенно упирался:
Ни к чему это.. одно баловство... Я того... этого... сам дойду... Не маленький.
Только подчиняясь приказу врача, он лег. Но обнаружив, что в носилки не положена винтовка, он встревоженно заворочался:
— Винтовку подайте.
— Не полагается.
— Это по вашему уставу... А по нашему без нее нельзя... Без нее, не того, никуда не пойду...
Я положила его оружие рядом с ним. Он ласково улыбнулся, открывая свои изумительные зубы, и, вдруг, мягко взяв мою руку, нежно ее поцеловал:
— Спасибо за все, сестра...
«Сестра!..»
Если бы ты знала, Нина, какие чувства вызвало во мне это слово!... «Сестра..». Да, сестра. Сестра миллионов моих братьев, сражающихся здесь день и ночь во благо своей родины. Сестра миллионов моих братьев, отдающих свои силы, энергию, покой, самую жизнь за землю, счастье своей страны. Сестра миллионов наших братьев, отдающих свою кровь за всех нас!
Какое это счастье — быть сестрой таких братьев, быть рядом с ними в бою, какое глубокое удовлетворение испытываешь, когда можешь обмыть их раны, освежить их запекшийся рот.
Сестра!
Сердце мое наполнилось великою нежностью, глубоко в грудь проникающим теплом, тем трепетным ощущением, которое испытываешь, когда слышишь первое «люблю», тем невыразимым чувством, которое охватывает женщину, когда она впервые прикладывает новорожденное дитя к своей груди.
Это огромное, глубокое, ни с чем несравнимое чувство!
И когда я позднее узнала, что мой юный танкист — лучший разведчик в своем отряде, что он был уже дважды ранен и не захотел уйти с поля сражения, что он и теперь, тяжело раненый, так и не ушел в лазарет; когда я узнала, что огромный уралец, перед тем, как я застала его перевязывающим свои раны,— тяжело страдая и теряя кровь, вынес из-под огня тяжко контуженного командира; когда в своей работе я встречала одного за другим все таких же скромных, тихих, но на каждом шагу совершающих великие подвиги истинных героев— я поняла до конца, всей глубиной сознания, что все мы, женщины, не могущие почему-либо рука об руку с мужчиной драться с врагом, должны делать второе после самого сражения, такое же великое дело — то, которое делают на поле боя врач, сестра, санитар.
Это наш долг, наша радостная, священная обязанность.
Доброта, жалость, сочувственные вздохи, если они не реализованы делом, смешны, а нередко постыдны и преступны. Наивная сантиментальность, естественная для одиннадцатилетней девочки, неуместна для взрослой женщины. Нашу нежность, чуткость, женственность — все прекрасные качества русской женской души мы должны отдать служению великому делу народа, как мужчины отдают ему свое мужество, силу, храбрость.
Я хотела, бы еще многое сказать тебе об этом, но только что мы получили приказ продвинуться вперед, быть ближе к нашим частям. Говорят, сегодня будет большой день.
Я напишу тебе в ближайшие дни.
Я буду писать обо всем, что увижу и услышу здесь. И эти письма, я знаю, будут:
о доблестях, о подвигах, о славе...
Ибо отсюда писать о чем-либо другом не поднимается рука.
Целую тебя, твоя медицинская
сестра Ольга.